Александр Каменецкий - Последний пророк

Камеры расположены по обе стороны коридора. Камера: помещение примерно три на три метра, отделенное от коридора толстыми прутьями решетки. Прутья установлены вертикально. Расстояние между ними — сантиметров пятнадцать — двадцать. Вход сбоку: решетчатая дверь в стене и еще одна, ведущая в камеру. Похоже на вольер в зоопарке. Если ты захочешь сбежать, придется открыть два замка, а не один, только тогда попадешь в коридор. Наша камера — третья от начала. Первые две были пусты, в камере напротив копошились двое бродяг. Сопровождавший нас безразличный полицейский попросил не нарушать порядок. В руке держал большую связку ключей. Тюремщик Монте-Кристо.

Куб душного пространства, решетка, в углу — вонючее ведро, накрытое прямоугольной доской. Больше ничего. На элементарные нары я даже не надеялся. В книгах и фильмах заключенным бросали гнилую солому, чтобы лежать. Никакой соломы. Холодный и влажный бетонный пол. Даже сидеть на нем опасно, почек у человека всего две. Свет — только в коридоре. По разреженной темноте можно догадаться, что где-то существует электричество. Состав воздуха: представьте себе ночь в бесплатном общественном туалете. Температура, несмотря на подвал, близка к тридцати градусам. Чем это объяснить, не знаю.

(Здесь хочу сказать доброе слово хозяевам Лефортовского замка: ребята, у вас отличный пятизвездочный отель! Так держать! Единственная просьба: избавьте меня от проклятого радио. Выключите его!)

Сняв с себя и с Тани кое-какие вещи, я организовал нечто вроде лежбища. По крайней мере мы смогли уложить дочку. Свернулась тугим клубком, прижавшись к матери. Спросила:

— Пап, за что нас посадили?

— Не знаю, — ответил сквозь зубы.

Жену била крупная дрожь. Тряслась, ушибаясь затылком о стену. Я пытался ей что-то сказать, но Таня не реагировала: шок. Пройдет, подумал я. Обычно шок сменяется глубокой апатией. Лучше бы им сейчас заснуть, Тане с девочкой. Если удастся.

— Папочка, я хочу домой. Забери меня отсюда, пожалуйста!

Я сел рядом на бетон, обнял несчастного Ежа.

— Потерпи, родной. Ты же большой, взрослый Ежик, надо немножко потерпеть. Завтра утром все выяснится. Все будет хорошо.

— Мы же ни в чем не виноваты, правда, папа?

— Конечно, доча. Это все недоразумение. Нас должны освободить.

— Почему эти люди такие злые? За что они нас посадили? Если бы я знал. Если бы я только знал!

— Спи, Машуник. Тебе тепло?

— Тепло.

— Вот и хорошо. Спи, маленький. Хочешь, я спою тебе колыбельную?

— Хочу!

Когда нашей дочке было три с половиной, я уже писал об этом, она слегла с крупозным воспалением легких. Бредила. Тогда и появилась эта колыбельная собственного сочинения. Вздохнув, я тихонько запел:

Спят деревья и мосты, Спят лисицы и коты, Ежик-Ежи к, засыпай, Баю-баю-бай…

Спят и солнце, и луна, И не видно ни хрена, Ежик-Ежик, засыпай, Баю-баю-бай…

Вторую строфу я выдумал около трех ночи, в таком состоянии, что лексика уже не играла роли, только ритм. Потом она прижилась, осталась. Подумав, вдруг родил еще одно четверостишие:

Ничего не бойся, Еж, Нас так просто не возьмешь, Пусть мы и в чужом краю, Силу знаем мы свою.

— Клёво! — воскликнула Машка. — Клёво, папа.

Насчет силы я был совсем не уверен. Что делать? Что происходит? Если действительно недоразумение, оно должно совсем скоро разъясниться. А если нет? Если нас, например, взяли в негласные заложники? Все может быть. Нет, нужна четкая стратегия поведения. Мы ни в чем не виноваты — раз. Мы иностранные граждане — два. Нарушение прав человека — три. Значит, надо сделать так. С самого утра потребовать свидания с каким-нибудь начальником. Написать и передать ему заявление: требуем свидания с российским консулом! Немедленно. Если откажут, объявляем голодовку. И Машка тоже объявит голодовку? Хорошо, пусть представителям России передадут женщину с ребенком. Пускай даже одного ребенка. Его нельзя в чем-либо заподозрить. Мы с женой остаемся в камере и голодаем. Требуем пресс-конференции. Нет, не так. Когда мы выйдем, дадим пресс-конференцию. Самую настоящую. Интервью Би-би-си и Си-эн-эн. На первых полосах газет: «Русские туристы в арабском подземелье!», «Коррумпированные полицейские захватили…»

Господи, ну и чушь лезет в голову!

Я обнаружил, что уже с полчаса бесцельно брожу по камере, изучая настенную живопись. Видимо, участок жил насыщенной жизнью. Разноязыкие граффити покрывали стены от пола до потолка. Английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, арабский. Какой, однако, интернационал! Содержание надписей удручало однообразием: «Fuck you!», «Fick euch», «Merde», «Porci malagetti», «Bloody bastards»… Попадались краткие сообщения с привязкой к месту и времени: «Big Johny was here. 12.02.2000» или самокритичные: «Ich bin 'ne dumme Kuh. Susi Bohnsack. 21. Mai '98 м . Некоторые авторы изъяснялись цитатами: «I hate myself and I want to die», задумчиво выражали насущные желания: «Хочу слънца» или острили: «Przeprasemo do dupy». Рисунки я нашел банальными: фаллосы в избытке, обнаженные женщины с большой грудью, пацифистская символика… Впрочем, один женский портрет был выполнен довольно прилично. Если бы его не портил громадный член, зависший над приоткрытым ртом. Потрудившись, обнаружил и русский текст: «Я ебал вас в рот, ебаные суки!» Кратко и содержательно. Без подписи.