Виктор Пронин - Ошибка в объекте

Печальное зрелище: два типа тискают его знакомую, а он, трезвый, как дурак, промерзший и несчастный, стоит за углом и ждет — не останется ли и на его долю чего-нибудь… А на крышах нахально, душераздирающе и страстно кричат коты, похрустывают лужи под ногами одиноких прохожих, гудит в голых ветвях весенний ветер, но все заглушает ненавистный гогот этих двух типов…

«Нет,— думал Демин,— не знаем мы еще многострадальной жизни алкоголиков, все как-то стремимся осудить, заклеймить, потоптаться по их достоинству. Поминаем кстати и некстати пропитые деньги, разрушенные семьи, голодных неухоженных детей, поминаем драки, прогулы и вытрезвители, а вот чтоб в душу заглянуть — нет у нас на это ни времени, ни желания. А в душе-то у приличного алкоголика столько волнений, мыслей и надежд, обид и попранной гордости, столько снесенных унижений от отдельных граждан и целых коллективов! Нет, не догадываемся мы, какое высокое и чистое пламя горит в их душах, какие трудности готовы они преодолеть и преодолевают, какие примеры самоотречения являют миру, и все ради чего — ради несчастного стакана портвейна! Это ли не святость?»

«Хромого нашли,— прочитал Демин в конце рапорта.— Оказался тихим человеком. Действительно, решил выпить с устатку. Магазины закрыты, а тут как дар божий — Борисихина. Но и винить его нельзя — кто ждет такого коварства? Простой и бесхитростный, он подтвердил алиби Борисихиной примерно до двух ночи. Что было дальше, установить не удалось». «Спасибо и на том»,— подумал Демин и спросил:

— Чем вы занимались после двух ночи?

— Прогуливалась,— несколько высокомерно ответила Борисихина.— А что, была прекрасная погода! Вы даже не представляете, каков наш город весенней ночью!

— Красивый?

— Обалденно! — заверила Борисихина.— А кроме того… я не могла идти домой. Муж начнет скандалить, ругаться, а что самое страшное — начнет правильные слова произносить… Испортил бы мне настроение.

— Не любите правильных слов?

— Терпеть не могу. Цензурно на них ответить невозможно. Они невыносимы, Валентин Сергеевич.

— А почему вы решили, что ваш муж был дома?

— Где же ему быть? Он у меня порядочный, спит дома, пьет дома… Хотя нет, вру, он не пьет. Как только сил хватает у человека — ума не приложу.

— Значит, вы не видели его дома?

— Странные вопросы вы задаете, Валентин Сергеевич… Не то ловите меня на слове, не то не можете понять простой вещи… Как я могла его видеть, если в дом не входила, а окна темные? Что я, по-вашему,— кошка?

— Как знать,— усмехнулся Демин.— Хочу задать вам самый простой вопрос… Зачем вы вчера пришли к Жигунову?

Борисихина рванулась было ответить, даже улыбнулась своим еще не произнесенным словам, но вдруг осеклась. Посидела, глядя в окно, передернула плечами, будто отгоняла от себя какие-то раздражающие мысли.

— А вы знаете,— сказала она, живо повернувшись к Демину,— я ведь неплохо училась в школе, меня в пример ставили. Трудно поверить, правда? И совсем недавно, у меня такое ощущение, что чуть ли не в прошлом году… Сколько было гордости, довольства собой… На собраниях выступала, стыдила своих же подруг, ругала их за нерадивость, за плохие отметки, наказаний для них требовала, вроде того, что в стенгазете пропечатать, к директору отправить… Вспомню — стыд лицо заливает, верите? До чего же надо быть глупой и злой, чтобы браться учить своих же одноклассниц! Сама-то была уверена, что меня ждет судьба завидная, что уж я-то покажу, на что способна… Стихи писала, рисовала, в самодеятельности что-то там выкаблучивала… А вот сейчас понимаю — все это было не мое, хотелось заслужить одобрение учителей, их похвалу, чтобы меня как-то выделили… Мелкое детское тщеславие. Стихи куда-то посылала, где-то их напечатали… На школьной линейке меня заставили их прочесть, да что там заставили — предложили, а я и рада… Стихи-то паршивые, и напечатали не потому что кому-то они понравились, нет, потребовались стихи на определенную тему, чтобы автором была школьница… Не хотела бы я снова стать той примерной девочкой, нет. Ее воспитательные мероприятия были на грани подлости. Если не чистой подлостью.

— По-моему, вы слишком строги к себе,— заметил Демин, сбитый с толку такой откровенностью. Борисихина даже не услышала его слов.

— Поступала в художественное училище — провалилась. На следующий год провалилась в музыкальное. В двадцать лет поступила в педагогический институт и ушла со второго курса. Противно стало. Два года отсидела за кассовым аппаратом в гастрономе. Сказать, что было самым страшным? Когда приходили бывшие одноклассники. Те, которых я учила жить. Учителя приходили, и знаете, что мне говорили, пока я им чеки выбивала? Они говорили, что любая работа почетна. И прятали глаза. Хотя уже никто не заставлял их лгать. Ханжество настолько впиталось в них, что они не могли быть самими собой даже за пределами школы… Однажды, когда моя, как говорится, любимая учительница сказала, что я работаю очень хорошо и быстро и главное — вежливо, я обложила ее матом. И не жалею. Она перестала ходить в наш гастроном. А в магазине очень дружный коллектив оказался. Именины, дни рождения, обмывание всего на свете — от младенцев до квартир… Все это было поставлено у них на широкую ногу. Потом пошли маленькие хитрости, ведь застолья надо как-то отрабатывать. Вы не думайте, особых обманов не было. Получаем, к примеру, на обертку рулон бумаги, а в нем, скажем, тонна. И мы эту тонну бумаги продаем вместе с колбасой, маслом, сыром по цене этих продуктов. И, никого не обвешивая, получаем честные три-четыре тысячи рублей. Пошла другая жизнь. А та, примерная, оказалась так далеко…