Владимир Орешкин - Рок И его проблемы-2

Дорога в нужном направлении была расчищена, слева и справа от нее застыли высохшие на зиму деревья.

Приятно было идти по этой дороге, и чувствовать лицом холод.

Я, наверное, перегорел, потому что ровным счетом ничего не ощущал. Кроме чего-то сиюминутного, — холода, скрипа под ногами, белизны кругом, своего дыхания, и здоровой дырки в десне, вместо одного из зубов.

Два разных мужика во мне, — которые иногда удивлялись, уставившись друг на друга, — собрались в одного, и это получилось интереснейшее сочетание. Будто бы, став одним целым, меня уже нельзя стало ничем удивить. Будто бы, я мог в этом состоянии натворить такое, что и сам сейчас не мог вообразить. Выполнить восемь трудовых норм за один рабочий день.

Но ничему бы не удивился.

Бывает, наверное, такое состояние духа, когда кажется, что можешь все…

Вниз мы спускались долго. На самом деле, это была шахта. Я никогда не был в шахтах, но представлял, благодаря телевизионному образованию, что это такое… Клеть, скрепя своими тросами, дергаясь и, чем-то щелкая, валилась вниз. Сквозь ее решетки проплывали, оставаясь вверху, затянутые грязными стеклами фонари.

Бригадир сидел на ящике, опершись подбородком о ствол автомата, и от скуки что-то напевал себе под нос. Бригада стояла рядом, — безучастная ко всему.

Еще одно бомбоубежище. Прямо, последнее время, напасть на эти бомбоубежища. Никуда от них не деться.

Но скоро, скоро…

Внизу нас ждал поезд. В нем было три игрушечных вагона без крыши, но в каждом из них были стены, а в них окна и дверцы. Поезд был выкрашен в приятный зеленый цвет, и в первом вагоне сиденья были кожаными.

Но нам предложили размещаться во втором, где сидеть пришлось на железных лавках.

Вокруг были всякие своды, на потолках горели домашние люстры. Пол, от лифта до поезда, был выложен мраморными плитами, и перрон тоже был весь мраморным.

Вообще, подземелье не производило мрачного впечатления, — от него несло каким-то маразмом… Люстры эти, мрамор, — и сырая природная чернота, уходящих в стороны тоннелей. Не того, куда шли рельсы поезда, — других.

Одно как-то не сочеталось с другим. Чувствовалось, поработала здесь мысль не специалиста по интерьерам, а чье-то воспаленное воображение. Это надо же, подвесить к каменному потолку пятирожковую квартирную люстру, металлические части которой, к тому же, начали ржаветь.

Но маразм этот все-таки обладал смыслом, словно бы творческое воображение некой обезьянки взялось выразить что-то, что существует на самом деле, и с чем оно знакомо, постаралось в меру своих сил и возможностей.

К нашему вагону подошел машинист, одетый, под цвет поезда, в зеленый спортивный костюм, они закурили с бригадиром, и машинист сказал нам:

— Ну что, мужики, последний бой, он трудный самый?

Он посмотрел на нас, этот парень моего примерно возраста, с оттенком какого-то сочувствия, чуть ли не с жалостью.

— Бедолаги, — сказал он бригадиру, — и надо было родиться для этого. Вот ведь судьба.

— Нагрешили много, — ответил бригадир.

— Это понятно, — сказал машинист, — но все равно — люди.

— Да ты взгляни на них… На людей этих.

Машинист взглянул, и встретился с моим трезвым взглядом.

Мне нечего было уже терять, и я чувствовал свою независимость от них. Холодная какая-то, грустная уверенность пришла ко мне, мне было и тошно, и радостно, — словно я, под печальные звуки «прощания славянки», готовился уплыть, на обшарпанном залатанном корабле, куда-то далеко, куда-то настолько далеко, что оттуда не было возврата. Или доплыву, или утону по дороге. И уже попрощался со всем, с чем можно было попрощаться. В прошлой жизни.

— Ты что, — спросил машинист, — не под кайфом?

— Не под кайфом, — сказал я ему.

Он кивнул, словно такого ответа и ожидал. Ни он, ни бригадир не обратили на мою дерзость никакого внимания, даже не заметили ее.

Машинист бросил на чистый мрамор бычок, наступил на него ногой, и сказал мне.

— Ну тогда, — поехали…

Поезд тронулся, и трясясь на неровностях рельсов, погрузился в тоннель. Ехал он чуть побыстрее скорости пешехода, но это было хорошо. Такая скорость не мешала грустить.

Творческое воображение обезьянки заканчивалось шлагбаумом. Разукрашенным черно-белыми полосами. Шлагбаум был на цепи и с противовесом, так что легко поднимался и легко возвращался обратно, в горизонтальное положение.

Дальше обезьянку не пускали. Дальше, под потолком тоннеля висело, сотканное из слегка светящегося сгустившегося воздуха, полотнище, на котором, горящими всеми цветами радуги буквами, красивым почерком, было написано: «Добро пожаловать!»