Ян Валетов - Путь Проклятого

– Ты говоришь правду, старик, – прохрипел Бен Яир. – И твои слова склоняют чашу весов на мою сторону! Они не пощадили Храм, сожгли город, убили всех, кто был там! Стены Ершалаима сравняли с землей и волы распахали то место, где мы жили, плодились, трудились и молились Богу! Теперь римские заставы стерегут каждую дорогу, ведущую к развалинам, и ни один еврей под страхом смертной казни не имеет права ступить на священную землю. Только несколько наших женщин, которых они превратили в блудниц, живут среди камней, чтобы солдаты могли утолять свою похоть! Только несколько наших мужчин, превращенных в рабов, ждут там смерти, выполняя грязные работы! И только шакалы, грязные шакалы растаскивают по пустыне кости покойников, гниющих в Геене без погребения! Только скорбь и запустение царят там, где веками расцветал великий город! И кто еще может надеяться, что завтра Сильва пощадит кого-то из нас?

Израиль. Иудейская пустыня.

Наши дни.

– Зайд? – спросил профессор Кац, неуверенно. – Зайд, это ты?

Стоящий перед ними бедуин был одет в галабею, ветер трепал края его белой куфии, мешая рассмотреть лицо. Оружие было направлено в сторону незваных гостей, но именно в сторону, а не на них.

– Зайд? – повторил вопрос профессор. – Узнаешь меня? Я – Рувим Кац, твой командир! Помнишь?

Бедуин не двигался, ничего не отвечал, но и ствол не опускал.

– Рувим…. Помнишь?

– Ты – Рувим? – спросил высокий человек. – Я не Зайд, я его старший сын. Отец говорил о тебе. Мало говорил.

Зайд

Разговор шел на иврите, Арин тихонько, едва шевеля губами, переводила. Шагровский уже немного попривык к гортанному звучанию языка, различал отдельные слова и предложения, хотя понимал мало что. На его слух, произношение высокого мужчины в «арафатке» почти не отличалось от дядиного.

– Он никогда не был говорлив, – ответил профессор Кац. – Я, вообще, удивлен, что он упоминал меня.

– Он видел тебя по телевизору, – пояснил старший сын Зайда. – Ты выступал, говорил, что копаешь старые города и могилы. Отец сказал – ты был справедливым командиром.

– Он так и сказал?

– Да. Я тоже служил в ЦАХАЛе, как гашаш.

– Если ты был таким же гашаш, как твой отец, я завидую твоему сержанту.

Сын Зайда опустил карабин стволом вниз. Это было равносильно рукопожатию.

– Ты хотел видеть отца?

– Да.

– У тебя к нему дело?

Рувим замялся.

– Ты никогда не приходил к нам в дом, – сказал бедуин, поправляя куфию. У него было худое аскетичное лицо с глубоко посаженными темными глазами – этакий семитский тип, хоть сейчас икону пиши. – Много лет прошло с тех пор, как вы с отцом служили вместе. Теперь ты пришел. Не один. На одежде кровь, вы все в пыли. Женщина ранена. Ты тоже.

Он помолчал немного.

– Если бы ты сказал, что приехал увидеться с аба [22], я бы принял тебя за лжеца. Или сумасшедшего. Говори, что тебе нужно.

– Погоди-ка, Якуб, – голос, который позвал бедуина, принадлежал пожилому человеку. И этот человек не привык повторять что-либо дважды.

Этот мужчина, вышедший из пристройки, тоже был высок, еще более худ, даже, скорее, не худ, а высушен годами и жарким израильским солнцем. Лицо, полускрытое «арафаткой», очень походило на сыновье, но возраст бедуина был близок к дядиному и морщины глубоко прорезали его лоб, скопились у глаз и у крыльев крупного семитского носа.

– А ты изменился, Рувим, – сказал Зайд. – Я бы не узнал тебя, если бы не видел передачу по телевидению. Я думал, ты по-прежнему воюешь. А ты, оказывается, копаешь могилы….

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом сделали несколько шагов навстречу и пожали руки.

– Ты тоже поменял профессию, – заметил Рувим осторожно.

– Я в неё вернулся, – отметил бедуин без улыбки. – Мой прадед выращивал скот, мой дед делал то же самое, отец разводил овец. Теперь и у меня стадо. Якуб закончил технион, но тоже решил остаться со мной. Двое младших осели на Севере и живут не так, как жили предки. Это нехорошо для нашего племени, но их жизнь – это их жизнь. Зайдите в гости, Рувим, я вижу, что вы спешите, но о делах лучше говорить в тени.

В хижине работал кондиционер!

Переход от обжигающего зноя к нормальной температуре был настолько неожиданным, что Арин бросило в дрожь и она обхватила себя за плечи здоровой рукой, дядя с облегчением выпустил из легких горячий воздух и вытер покрытый испариной лоб относительно целым рукавом рубашки. Валентин же прохладе обрадовался, но тут же почувствовал, как стремительно остывают на нем капли пота и услышал запах собственного тела и одежды. Радости это, честно говоря, не прибавляло.