Майкл Маршалл - Земля будет вам прахом

Кэрол, случалось, приглашала ее на ужины, ходила с нею по магазинам, болтала за кофе. Она бывала в ее доме. Часто. До, во время и после.

Спустить это ей Кэрол не могла.

Моя сигарета давно догорела, и теперь мы сидели в темноте. Тайлер молчал, но я обратил внимание, что Кэрол использовала длинные и взрослые слова, чтобы ему было непонятно, о чем речь. В конечном счете ему ведь всего три с половиной. Нужно быть гораздо старше, чтобы понять, как можно испортить себе жизнь собственной глупостью, что жить нынешним мгновением — прекрасный способ изгадить бесконечное множество мгновений, которые у вас впереди.

— И что ты сделала?

Я услышал, как она сглотнула.

— Что ты сделала, Кэрол?

Она сказала, что пыталась забыть. Убеждала себя, что Дженни Рейнз виновата ничуть не больше, чем я. Но у нее не получалось. Она все время вспоминала тот день, приблизительно через месяц после рождения Тайлера, когда она случайно встретилась с Дженни в Рослине. В конце концов они вместе зашли в кондитерскую. Дженни взяла Тайлера на руки. Кэрол не знала, продолжались наши отношения в то время или нет. Это не имело значения. В любом случае Дженни не следовало вести себя с ней так легкомысленно.

Я опустил голову. Я догадывался, что она чувствовала. Один раз я совершил ошибку, устроив для Кэрол вечеринку-сюрприз. Ей было жутко не по себе. Тот факт, что друзья приехали пожелать ей всех благ, оказался начисто сведен на нет другими соображениями: со многими из них она давно не разговаривала, ни один прежде не сказал ей ни слова добрых пожеланий. На самом деле они все лгали ей, искажали ее мир недомолвками, из-за них она ощущала, что реальности не стоит доверять.

— И поэтому я напустила на нее печаль.

— Что такое «печаль», Кэрол?

— Печаль, она и есть печаль.

— Выражайся проще, пожалуйста.

— Вставать утром и чувствовать себя несчастной. Не понимать смысл происходящего. Смотреть на вещи, которые должны иметь для тебя ценность, быть тебе небезразличны, и не иметь возможности вспомнить почему.

В памяти промелькнуло, что Билл говорил о Дженни — какой она была перед отъездом.

— Ты имеешь в виду депрессию.

— Нет. Это настоящее.

Я покачал головой, хотя она все равно не разглядела бы в темноте.

— Кэрол, это похоже на ерунду. Пожалуйста, скажи мне. Что ты сделала с Дженни?

— Я же говорю, Джон. Я ничего не делала сама. Я просто пошла к человеку, который мог сделать.

— К кому?

— К Брук.

— Брук Робертсон? И что она?

— Она напустила это. На Дженни.

— Ты хочешь сказать, что Брук — ведьма?

— Не она. Ты, Джон, не здешний. Тебе не понять.

— Прекрати, бога ради, Кэрол.

Она говорила странным распевным голосом.

— Я пошла к Брук. Я внесла плату. Я дала ей вещи, которые нужны. Она сделала то, о чем я просила. Оно…

Она не могла подобрать нужные слова и снова принялась плакать. Навзрыд.

— Что «оно», Кэрол?

— Оно пошло наперекосяк.

— Мама.

Плач матери расстроил Тайлера. Меня тоже, но я ничего не мог поделать.

— Что ты…

— Я не хотела ничего, кроме печали, ничего больше.

— Кэрол…

— Да, блин, послушай, что тебе говорят. Ты спросил, так слушай же, идиот. Ты что — ничего не почувствовал?

— Когда?

— В день, когда это случилось. Ничего?

Я встал и пошел прочь, но идти было некуда… И что бы ни делала Кэрол, я думаю, она мне не лгала.

Я повернулся:

— Рассказывай.

Она сказала, что в тот день уже с ланча чувствовала беспокойство, но объясняла его бессонной ночью: Тайлер все время плакал — верный знак, что у него расстроился желудок. Сказала, что я приготовил ей сэндвич (этого в моей памяти не осталось, хотя я помню все, что пошло на сэндвич Скотту), но она съела совсем немного, приписав его сухой плесневелый вкус своему состоянию.

Потом я ушел в кабинет, а она вынесла ребенка на улицу, надеясь, что на свежем воздухе ей станет лучше и младенец, может быть, уснет. Он немного поворчал, но постепенно затих, и Кэрол вдруг поняла, что глаза у него закрыты и вообще все хорошо.

И она осталась сидеть, глядя на озеро и лениво размышляя (не в первый раз), почему его назвали Мурдо. Она выросла в Рослине, городишке в двадцати милях отсюда, но здесь двадцать миль считались достаточным расстоянием, чтобы появился налет таинственности. Постепенно она начала чувствовать, как ее собственное дыхание становится более размеренным, а веки наливаются свинцом. Ей показалось, что на несколько минут она даже задремала, но уверенности на этот счет у нее не было.