На всякий случай Мэри проверила почтовый ящик повторно. Там оказалось еще одно письмо под заголовком «Методическое указание». Мэри щелкнула по ссылке.
Она увидела фотографию собаки, с виду напоминавшей тех больших и счастливых псов, что снимаются в телерекламе. Снизу Уильямс подписал: «Это собака Свина по кличке Леди».
Леди была черным лабрадором.
Во вторник Дэннис пытался увидеться с Элизабет, но она не подходила к телефону. Когда на звонки отвечал старик, Дэннис быстро вешал трубку.
Он прогулялся по территории университета, немного пробежался, а затем рванул, словно спринтер, по Монтгомери-стрит. Дэннис надел штаны цвета хаки и спортивную куртку. Его очки постоянно соскальзывали, а волосы спадали на лоб. Добежав до конца улицы, Дэннис остановился, наклонившись вперед, уперся руками в колени и плотно закрыл глаза. Мышцы ног обдавало жаром. Сердце колотилось в груди. «Измучай себя, Дэннис, — думал он. — Давай же». На светофоре зажегся другой свет, и как только Дэннис стал пересекать Прайд-стрит, он услышал позади голос:
— Я работала.
Дэннис повернулся к ней. Элизабет была в длинном бежевом плаще и держала на плече связку книг. Она и вправду работала: ее глаза, окруженные сеткой лопнувших капилляров, выглядели уставшими. Дэннис потянулся к ее руке, но Элизабет отстранилась.
— Слишком многое происходит вокруг, — объяснила она.
Дэннис посмотрел в сторону. Наступал вечер, и уличные фонари оживали.
— Ага, — сказал он.
— Мне скоро защищать диссертацию. После стольких лет труда будет обидно провалиться.
— Над чем ты работаешь, Элизабет? — спросил Дэннис. Он заглянул ей в глаза, стараясь понять, что у нее на уме. Женщина не отвела взгляда.
— Ты ведь знаешь, Дэннис. Я изучаю сочувствие, а именно: как люди проявляют его по отношению друг к другу и насколько это свойственно нам от рождения.
— Самозащита.
— Да.
— Удачи.
— Спасибо, Дэннис.
— У меня только один вопрос к тебе.
— Да?
— Связующим звеном является Сан-Франциско? — спросил Дэннис. — Или, может быть, Свин?
И вновь — никакой реакции. Даже глазом не моргнула. Элизабет уставилась на него. Но едва она заговорила, как Дэннис заметил нечто неуловимое в ее молчании, в слегка изменившемся тембре голоса.
— Понятия не имею, о чем ты.
Дэннис кивнул. Значит, все кончилось. Так же быстро, как и началось. Он повернулся в сторону перекрестка и, когда машин не стало, снова ринулся вперед, ощущая шум в ушах. Через сотню футов Дэннис обернулся посмотреть — Элизабет стояла на том же месте. Всю ночь он непрерывно будет размышлять об одном: плакала ли Элизабет? Натягивая воротник к щеке, она закрывалась от ветра или пыталась сделать что-то еще?
Своей позой Элизабет напомнила Дэннису отца. Как трудно было разгадать его жесты. Его позу, его взгляды. Как каждый раз после расставания где-нибудь — в школе, на футбольном матче — Дэннис оборачивался и пытался понять, о чем думал отец в тот момент. «Преподавание, — как-то сказал он сыну, — это величайший инструмент познания». И всегда возвращался к своим бумагам. Отец закрывался у себя в берлоге на долгие часы, и когда мать просила: «Иди, проверь, как там папа», Дэннис украдкой заглядывал за дверь и видел, как отец спит, опустив голову на стол и пуская изо рта слюну.
Ночь выдалась долгая и бессонная. Дэннис понял, что с Элизабет все конечно, еще когда она подвозила его от отеля, однако не хватало какой-то завершенности. Разве Элизабет не подарила ему все? Разве не дала ему то, чего он хотел?
Дала. Но все казалось каким-то двусмысленным. Неискренним даже. Ложным.
Потому что он все еще хотел ее. До вчерашней встречи на Монтгомери-стрит Дэннис покончил с этим. Теперь Элизабет вновь спутала его мысли.
Чертовски неверно. Нельзя так поступать с людьми.
Дэннис знал, что еще не все потеряно. Элизабет Орман собственной персоной вручила ему в «Кингсли» козырную карту. Дэннис не мог добраться до Элизабет по телефону, точно так же, как не мог попасть в кабинет к отцу, просто постучав в дверь и попросившись войти. При всей своей честности и обаянии он знал, что придется найти другой способ вернуть Элизабет.
Итак, Дэннис решил разыграть козырь, который она сама ему вручила.
В понедельник гостем на лекции оказался полицейский, которого представили как детектива Турмана. Турман с трясущимися руками стоял на подиуме и обращался к аудитории. Уильямс занял место среди студентов и вместе со всеми что-то быстро записывал, время от времени обдумывая слова Турмана и смеясь над его грубыми шутками. У детектива были внушительных размеров живот и осипший голос курильщика. На гладко выбритом раздраженном лице остались только усы, за долгие годы пожелтевшие от никотина и стресса. Большие пухлые руки полицейского сплошь покрывали царапины — как предположила Мэри, от ежедневной работы в саду. Турман принес Уильямсу большой бумажный мешок овощей. «Томаты» — гласила небрежная надпись на свертке.
Читать дальше