Кристофер Райх - Банкир дьявола

Пошарив рукой под полкой, он отклеил скотч и высвободил фотографию. Снова бросив взгляд на дверь, он извлек фото на свет. Светловолосая умница с зелеными кошачьими глазами. По рождению она была католичкой, но к девятнадцати годам превратилась в законченную атеистку. На обороте фотографии она написала: «От всего сердца моему навеки любимому».

Более опасной контрабанды в этом доме представить было нельзя.

Жорж горько улыбнулся. Ее «навеки любимый» меньше чем через двадцать четыре часа навсегда улетает в Дубай. Безутешный, он вернул фотографию на место. Не про все он рассказывал Амине: так, он не открыл ей, что одно только прикосновение руки Клодин делает его счастливым на неделю, а одна ее слабая улыбка заставляет бешено биться его сердце. Он не говорил, что иногда они занимаются любовью и он хочет на ней жениться. Такое не поняла бы даже Амина.

Недавно он говорил с ней о правах женщин. Он сказал ей, что она не обязана оставаться весь день дома, смотреть за детьми и постоянно готовить еду. Не обязана соглашаться с каждым словом его отца. Позже, в тот же вечер, он слышал, как она сказала отцу, что завтра собирается за покупками с подругой, с которой здесь познакомилась, с такой же кафиркой, как и Клодин. Ласково и взволнованно она сообщила мужу, что ее не будет дома почти до вечера, и попросила его вернуться домой пораньше, чтобы присмотреть за детьми и покормить их ужином. И тогда послышался безобразный смех и ужасный удар, от которого Жорж вздрогнул, словно его хлестнули кнутом. Ему показалось, что весь первый этаж их дома содрогнулся, когда Амина упада на пол.

От страха Жорж не решился спуститься вниз и посмотреть, как она там. Странно, но на следующий день Амина поблагодарила его, сказав, что ей лучше знать свое место. С тех пор она не спрашивала про Клодин.

В комнате вдруг стало очень тихо, и он отчетливо слышал, как стучит сердце. Домашние все спали. До него не долетало ни звука. Во рту пересохло, и он знал, что не от жажды.

— «Хиджра», — прошептал он. Начало новой жизни.

Жорж Габриэль ущипнул себя, чтобы убедиться, что все это ему не снится.

Это слово будоражило его. А как могло быть иначе, если он слышал его всю жизнь? С него день начинался и им заканчивался. Жорж ел с ним, дышал с ним, спал с ним. Он вдруг ясно осознал предназначение своей семьи. И вместе с тем ответственность, возложенную на него отцом.

На письменном столе билет на самолет лежал рядом с кинжалом — по словам отца, итальянской работы. Он был сделан специально, чтобы убивать с близкого расстояния. Вытащив клинок из ножен, Жорж коснулся острия. На пальце выступила капелька крови. Слизнув ее, он развернул план больницы Сальпетриер и кинжалом провел путь от парковки до ожогового отделения на третьем этаже. Он нашел входы и постарался хорошенько запомнить их местоположение. Затем он определил, где находятся лестницы, где охрана, а где сестринские посты. Пробраться внутрь было нетрудно. Больница представляла собой обширный комплекс, занимающий три городских квартала. Входов имелось с десяток, но все охранялись обыкновенным дежурным. Никаких металлоискателей. Никаких специальных камер наблюдения. Проблема заключалась в его решимости: хватит ли ему мужества выполнить задание и убраться быстро и по-тихому?

Отодвинув карту, он открыл билет и достал оттуда фотографию человека, которого должен убить. Скорее всего, это была копия фотографии на паспорт. Довольно молодой мужчина, но в нем уже ничего мальчишеского. Изучающий взгляд. Волевые губы. Нижняя челюсть немного выдается вперед. Мускулистая шея. Не хотелось бы драться с ним, хотя от бомбы Талила у него обширный ожог. Если что, удар по плечу вызовет сильнейшую боль, которая временно выведет его из строя. Но беспокоиться не о чем. Американец ничего не заподозрит, и Жорж легко справится с ним, если будет действовать быстро и решительно.

С кинжалом в руке Жорж встал из-за стола. Приняв боевую стойку, он выполнил несколько контрольных движений, как его учили в лагере в долине Бекаа: упреждение, выпад, блок, удар и выдох со звуком при нанесении смертельного удара. Было жарко, его обнаженное тело блестело от пота.

— Я Утайби, — пробормотал он своему отражению, убирая кинжал в ножны, — «Хиджра», это моя судьба. Я Утайби. Пустыня мой дом.

Он произносил эти слова, а его убежденность слабела и исчезала от греховной улыбки страстной молодой женщины с золотистыми волосами и изящной фигуркой. Безвольно уронив руки, он замер, в первый раз осознав, что больше ни в чем не уверен — ни в своем имени, ни в своем предназначении, ни даже в своей семье.