Джонатан Барнс - Люди Домино

Она с отсутствующим видом кивнула.

— Генри?

— Да.

— Что мы будем делать?

— Останемся здесь, — твердо сказал я. — Мы останемся в этой квартире и будем ждать. Пока мы вместе… пока мы остаемся здесь… нам ничего не страшно.

— Но за этой дверью люди, которые мне небезразличны. Что будет с ними?

— Все, что небезразлично мне, находится здесь. — Возможно, мой голос прозвучал чуть холоднее, чем мне того хотелось.

— Ты думаешь, твой дед мертв? — спросила она.

Я вышел из комнаты.

Конечно, я виню себя.

Я зашел к маме — она была в порядке. Дышала неровно, все еще бормотала и стонала вполголоса, но жара у нее не было, и она, пожалуй, казалась спокойнее, чем накануне. Я сделал, что мог, дал ей воды, протер лоб и перед завтраком помог ей кое-как добрести до туалета, даже смыл потом оставленные ею нечистоты.

Я не плохой сын, вот что я хочу сказать. Я сделал все, что мог.

Мы с Эбби как раз доедали наш нехитрый завтрак, когда раздался пронзительный крик.

Мама была на ногах, она кое-как оделась и теперь дергаными, механическими движениями зашнуровывала туфли, непрерывно бормоча что-то про снег.

Ей удалось оторвать кусок ковролина и отогнуть его. На открывшихся старых половицах она обнаружила нечто удивительное — какие-то метки, значки и символы, намалеванные выцветшей красной краской на дереве.

— Мама? — сказал я, осторожно подходя к ней и пытаясь не особо задумываться о том, что она видела на полу. — Что все это значит? А, мам?

— Он продал твоего отца. Ты знал это? Ради своей паршивой маленькой войны он пожертвовал твоим отцом. И знаешь, что пугает меня сейчас? Я думаю, он и тебя продал.

— Ты говоришь о дедушке? — спросил я.

— Об этом типе, — прохрипела она. — Об этом ужасном человеке. Он всегда этого хотел.

— Хотел чего? — спросил я. — О чем ты говоришь?

— Телик… Мы с твоим отцом всегда были против. А потом еще эти операции. Он заплатил за них. Ах, Генри. Надрезы мозга.

Я подошел ближе.

— Мам?

И тут я совершил ошибку. Я положил руку ей на плечо. Это было самое мягкое ограничение, легчайшее удержание, но моя мать считала иначе. Она издала крик гнева и боли. До того времени я и не подозревал в ней способности издавать такие звуки. Если бы я не убрал руку со всей быстротой, на какую был способен, уверен, она бы укусила меня.

Мой голос задрожал.

— Мам, да что с тобой? Прошу тебя, ложись в постель.

Она оскалилась и зашипела.

— Левиафан идет. Мы все должны встретить его.

Она метнулась вперед каким-то обезьяньим движением, проскользнула мимо меня и устремилась к входной двери. Появилась Эбби и неуверенно встала на ее пути, но мама, недолго думая, отвесила ей пощечину и отпихнула в сторону. Эбби вскрикнула, потрясенная, и я увидел, что моя мать расцарапала ей щеку до крови.

Мама добралась до двери и отперла ее, одержимая внезапным отчаянным желанием выйти на улицу. Я, хотя это и было глупо, снова прикоснулся к ее руке, но она зарычала что-то ужасное. Даже теперь я не могу заставить себя написать эти слова.

Она распахнула дверь, и, словно в картинной раме, я увидел, во что превратился город. Хаос, дым, нескончаемый снегопад. Десятки мужчин и женщин в таком же состоянии, что и моя мать, пробирались сквозь снег. Все они устремлялись в одном направлении.

Они больше не были похожи на людей. Роботы. Вот кем они мне теперь казались. Всего лишь роботами.

Мама шагнула за порог и принюхалась.

— Не выходи! — прокричал я.

Но она не обратила на меня внимания. Мама испустила еще один яростный торжествующий крик и побежала на улицу, присоединяясь к другим, к этому исходу проклятых.

— Мама!

Она не обернулась. Я стоял в растерянности, понимая, что бежать за ней бессмысленно — вряд ли она поблагодарит меня за это. Через несколько секунд она исчезла в снегу, и решение за меня было принято.

Я вернулся в дом и захлопнул дверь как раз в тот момент, когда Эбби вышла из ванной, прижимая к щеке салфетку.

— Она ушла, — сказал я.

В пять часов того же дня экран телевизора почернел. Если не считать сетки в течение получаса на Би-би-си 1, ни на одном канале не было ничего, кроме помех и шума. Снег снаружи, снег внутри, чернота покрывала Лондон. Еще через несколько часов погас свет и отключилось электричество.

Мы с Эбби легли в постель, боясь сидеть в темноте, не имея мужества прислушиваться к странным звукам, доносившимся снаружи, — шорохам и топоту, тихому пугающему ржанию, диким крикам.

Гораздо позднее, когда мы лежали рядом, из почтового ящика донеслось то же шипение, что и предыдущей ночью, то же произнесенное шепотом приглашение. Мы крепко прижались друг к другу и заткнули уши, чтобы не слышать этого.