Энтони О'Нил - Фонарщик

Канэван в недоумении подался назад.

— Опять Бог?

— Или дьявол, — печально признал Макнайт, и они стали смотреть, как шляпа, подхваченная мощной струей воздуха, понеслась вдаль через море церковных шпилей и каминных труб Старого города и исчезла в зыбкой завесе тумана. — Первобытный разум, философия греков, дисциплина Церкви, революционные течения современной философии… все они постоянно возвращаются к Богу и дьяволу. — Его голос понизился до колдовского шепота. — Я пытаюсь распознать природу добра и зла, и в тумане они кажутся мне неразличимыми. Я хотел быть великим философом только для того, чтобы наблюдать, как мои философские системы сами себя пожирают. Я приехал в Эдинбург, чтобы отделить реальность от фантазии, и обнаружил лишь, что нет города на земле, более искушаемого снами.

Тени облаков ныряли и прыгали по полям башенок и фронтонов, на которых рядками сидели вороны.

— Если нас в этом расследовании ждет успех, — прибавил он, снова достав из кармана носовой платок, — предупреждаю: мы должны быть готовы ко всему. Нам придется заглянуть в расселины бессознательного, в пропасти под метафорами, в темные пространства, где воображение произрастает на неопытности. Где все шатко и общепринятые законы не действуют.

Канэван обратил внимание, что его как бы уже зачислили на должность.

— Вы к этому вели? — Он был слегка разочарован. — Под ружье?

— Под ружье, да, — одобрительно сказал Макнайт. — Ибо я не могу оставаться один на один с этими кошмарами.

Из парка внизу они услышали нестройные звуки волынки, а издалека доносилась полнокровная пронзительная музыка более опытного исполнителя. Молодой волынщик на минуту прервался и после нескольких скомканных аккордов ответил мастеру неуверенными вариациями. Старший волынщик помедлил, принял это во внимание и возобновил игру, используя не такие сложные модуляции и делая щедрые паузы, чтобы невидимый ему ученик мог повторять пассажи. И скоро молодой волынщик, благодарный за помощь, неизбежно попал в такт и, горя нетерпением добиться успеха, вплел звучные нити своей музыки в канву учителя. Оба бросали вызов возрасту, опыту, расстоянию и ветру и сливались в удивительной гармонии. В час глухо выстрелила пушка в Замке, медленно рассеялись повисшие в воздухе нити порохового дыма.

— Не переживайте из-за ваших собак. Я что-нибудь найду, — пообещал профессор. — Лучшее, что можно купить за деньги.

Канэван насторожился:

— Я… Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

Макнайт продолжал смотреть на город, курящийся дымом печных труб.

— Я был в Драмгейте и узнал о вашем увольнении.

Канэван вздохнул и виновато отвел глаза.

— Глупости, дружище, — сказал Макнайт и многозначительно прибавил: — Мы оба виноваты.

Когда весь смысл этих слов дошел до Канэвана, его лицо обмякло. Он посмотрел вниз, на далекий купол университета, как будто в поисках подтверждения, затем опять на Макнайта, который покорно кивнул.

— В двух словах — приостановлен в должности университетским судом, — сказал он. — «Неудовлетворительное выполнение обязанностей», рассудили добрые господа.

Канэван был в отчаянии.

— Надолго?

— Совет высказался в том духе, что я смогу вернуться к работе летом. Однако предчувствую, что наказание будет более длительным.

Канэван не пожалел времени, чтобы измерить глубину своего отчаяния.

— Не переживайте, — успокоил его Макнайт, бодро усмехнувшись. — У меня был небольшой банковский счет, и я его ликвидировал. И еще избавился от нескольких необязательных изданий.

— Вы продали книги?

Макнайт отмахнулся:

— На данной стадии гораздо важнее не отвлекаться на всякие пустяки, и, уж во всяком случае, не на каких-то там бродячих собак. Нам придется потратить большое количество психической энергии.

По обеспокоенному лицу Канэвана профессор понял, что не убедил его, и мягко похлопал ирландца по плечу.

— Декарт видел свой знаменитый сон в 1619 году, — сказал он, и глаза его загадочно блеснули. — Двадцать два года спустя он распознал злобного демона в своих «Meditationes de prima philosophia». [19] «Размышления о первоначальной философии» (лат.). В 1647 году эта книга была переведена со схоластической латыни на его родной французский язык. В ней он говорит о некоей силе, очень могущественной и хитрой, пытавшейся убедить его в том, что нет ни неба, ни земли, ни красок, ни материи, ни разума, что даже он сам не существует. Он назвал эту силу «могущественным обманщиком». Ce Grand Trompeur. — Он победно улыбнулся. — Понимаете? Призвали именно нас — вас и меня. Сначала с помощью Библии, которая находилась у вас, а потом с помощью языка философии. Нас намеренно заманили, может быть, даже со злым умыслом, в самое сердце этой тайны.