Дельфин де Виган - Основано на реальных событиях

– Кто-то из твоих родных несколько месяцев провоцирует тебя, а ты не отвечаешь. Он или она неоднократно писали тебе, а ты не реагируешь. Тогда он или она переходят к следующему этапу, который заключается в том, чтобы взять в свидетели других людей, потому что он или она ждут ответа. Все просто.

– Но отвечать нечего.

– Нет, есть. Разумеется, есть. Они ждут, чтобы ты отреагировала. Напиши книгу. Докажи, что ты не боишься. Докажи, что ты свободна, что литература имеет все права. Напиши о своем детстве, напиши о своей семье, напиши о себе, попробуй. Только книга позволит тебе узнать, кто это. Ты начала делать что-то, что обязана закончить.

Но нет, мне не хотелось начинать все сначала. Я хотела вернуться к вымыслу, хотела защитить себя, хотела вновь обрести радость придумывать, я не хотела потратить два года на то, чтобы взвешивать каждое слово, каждую запятую, просыпаться среди ночи от необъяснимых кошмаров с выскакивающим из груди сердцем.

Л. разгорячилась, но я теперь знала ее мгновенную возбудимость. Я попыталась объяснить ей, почему это невозможно:

– Послушай. Если бы я не написала ту книгу, я бы уже никогда не писала. Я и теперь в этом уверена. Это было что-то вроде испытания, через которое мне следовало пройти. Обряд инициации. Но писать о себе, о своей семье означает решиться на риск причинить боль людям, даже тем, которых, казалось бы, пощадили или возвысили. Я больше не хочу заниматься этим. Я не говорю, что сожалею, что сделала это, но у меня нет сил начинать все сначала. Не в такой форме. Да, ты права, я владею оружием, к которому остальные, до нового приказа, не имеют доступа. Остальные, кто бы они ни были, не имеют права пользоваться оружием в ответ. Самое большее, что они могут, – это писать мне анонимные письма или попытаться испачкать стену, которая мне не принадлежит. Если я примусь за старое, уверена, меня прочтут несколько тысяч человек. И я на долгие годы оставлю нестираемый след.

– Ну и что? Тебе повезло иметь в руках нечто, чему все завидуют. Ты не можешь вести себя так, будто этого не существует, будто это тебе не принадлежит. Да, способность писать – это оружие, и тем лучше. Твоя семья породила такого писателя, как ты. Они создали монстра, прости меня, а монстр нашел способ заставить услышать свой крик. Из чего, по-твоему, сделаны писатели? Посмотри на себя, посмотри вокруг! Вы – продукт стыда, боли, тайны, падения. Вы приходите из мрачных, безымянных территорий, или вы прошли через них. Выжившие, вот вы кто, каждый по-своему, и все, поскольку вы есть. Это не дает вам всех прав. Но это дает вам право писать, поверь мне, даже если это обращает на себя всеобщее внимание.

Возбуждение Л. начинало беспокоить меня.

Несколько лет назад, когда я готовилась писать роман о жестокости отношений в учреждении – или нечто «вокруг» или «на основе» этого, – я познакомилась с психиатром, специализирующимся на страданиях на работе и психосоциальных рисках. В то время я рассматривала для романа, над которым работала, страшный конец. Мне хотелось знать, возможен ли такой конец, правдоподобен ли с точки зрения психологии: может ли женщина, в течение нескольких недель подвергавшаяся каждодневному скрытому насилию, ставшая жертвой морального преследования, совершить жестокий поступок, то есть убийство? Возможно ли, чтобы эта женщина перешла к действию?

Вкратце изложив ему сюжет, я уточнила свой вопрос в следующих словах:

– Допустимо ли, что эта женщина может совершить опасный, пусть даже неумышленный, поступок? Если вы скажете «нет», я сменю оружие и напишу другой конец.

Мы сидели в кафе. Психиатр с интересом взглянул на меня:

– Это ведь про вас?

Я рассмеялась. Произнесенная мной фраза «сменю оружие» много дней преследовала меня. В каком же гневе готовилась я писать эту книгу? Продолжением какой боли в измененной форме она была?

Я поостереглась рассказать эту историю Л.

Чтобы продолжать, она не нуждалась в моем одобрении.

Л. злилась, потому что думала, будто я испугалась угроз, которые должны были, наоборот, толкнуть меня на бой. Л. громко возмущалась и призывала меня к восстанию.

– Знаешь, надо, чтобы они поняли, что это только начало. Ты осторожничала, ходила на цыпочках, обошла молчанием определенное количество вещей, ты предала забвению самое ужасное, самое черное, и в этом они упрекают тебя! Хочешь знать почему? Потому что для них это – признак слабости. Ты подстраховалась, захотела остаться пай-девочкой, которая мухи не обидит, ты призвала читателя в свидетели – ты, которая никогда этого не делала, – чтобы поделиться с ним своими сомнениями и промедлениями; ты непрестанно напоминала ему про механизм, который ты создала: «внимание, дамы и господа, вот роман, попытка приблизиться к истине, но это всего лишь мое видение событий, я не претендую, не могу себе позволить, главное, я не хотела бы» – дальше я пропускаю. Ты преклонила колено, вот что. Ты открыла брешь, в которую они ринулись, чтобы лучше слышать тебя. Ты сделала ошибку, Дельфина, показав им, что заботишься о них и об их душевном состоянии. Вот благодаря этому слабому месту они и стремятся теперь тебя уничтожить.