Крис Хаслэм - Двенадцать шагов фанданго

Иван поднял руку, не открывая глаз, затем позволил ей свободно упасть.

— Повторяю… — сказал он еще более слабым голосом, — пожалуйста, Мартин, не надо врачей, нельзя.

— Я говорю, черт возьми, непонятным языком? — возмутился я, отметив во время произнесения этих слов, что вполне искренен. — Сколько нужно разъяснять, чтобы до твоего тупого медного лягушачьего лба дошло, что ты заразился, и это смертельно опасно, что ты можешь умереть. — Я сделал глубокий вздох и опустился к нему, говоря медленно и громко, как делают англичане за границей: — Без врача ты погибнешь. С врачом — будешь жить. Итак, что ты хочешь, жить или умереть?

Он снова поднял слабую руку и попытался отстранить меня.

— Пожалуйста, Мартин, не надо врачей. Это… — умолк он, подыскивая слова. — Для чего?

Я покачал головой.

— Иди к черту. Я хочу тебе помочь. — Схватив со стола сигареты, я вышел на улицу. Жгучие лучи солнца, отражавшиеся от выбеленных стен, напоминали, что я где-то потерял свою тень.

Заведение Дитера было закрыто, поэтому я побрел по узкому переулку, ведущему в логово Гельмута. У него был самый прочный дом в крепости: две сводчатые тюремные камеры вырубили в черном вулканическом туфе, на котором построили крепость. Их прежними обитателями были мавры, крестоносцы, преследуемые инквизицией евреи, республиканцы, националисты, а также полный состав немецкого порнографического ансамбля. Два окна, выходящие на запад, глядели на Сьерра-Монтекоче. Когда солнце садилось за горные хребты, стены дома окрашивались кровавым цветом. На окнах камер не было решеток — высота окон составляла почти триста футов, — но Гельмут сделал занавески приятной расцветки.

Я всегда полагал, что его жизнь в этом месте являлась символом того, что по нему плачет тюрьма, но Тео с большей убедительностью доказывал, что Гельмут, происходивший из пульсирующего германского центра черной металлургии, просто выбрал жилище, которое больше всего напоминало двухкомнатную квартиру в городской бетонной башне. Во всяком случае, это было место, где он чувствовал себя в наибольшей безопасности. Он украсил свое жилище в манере, определяющейся точнее всего как манера немецкого хиппи. Здесь были ковры из-за Гибралтарского пролива, образцы традиционной одежды из Раджастана, кадильные свечи, маленькие серебряные колокольчики из Непала, а на дне сундука, который он купил в Ронде, хранились завернутыми в кухонное полотенце Ясира Арафата дешевый русский пистолет и коробка патронов к испанскому пистолету «астра». Я не говорил ему, что мне известно о хранении им оружия, поскольку я обнаружил это при обстоятельствах слишком постыдных, чтобы в них разбираться, и, насколько я понимаю, оружие могло быть перемещено в другое место. Досадно, если этого не случилось, думал я, стуча в дверь. Возможно, это отвлекло бы внимание Ивана от его ноги.

— Кто там?

— Я, Мартин.

Я слышал, как ФРА транслировала «Белых кроликов». Стал тоже мычать мелодию песни Грейс, ожидая, когда дверь откроется.

— Мартин, не окажешь мне услугу? — спросил Гельмут из-за закрытой двери. — Не возьмешь мои запасные очки из машины? Прошлой ночью я потерял одни и сейчас слеп без них, как медведь.

— Слеп, как летучая мышь, — поправил я его. — Где твоя машина?

Дверь со скрипом распахнулась, и в проходе появилось тощее голое тело Гельмута. Без очков голым казалось даже его лицо.

— Вот ключи, — улыбнулся он, отчаянно моргая. — Машина сразу за мастерской.

Через десять минут я постучался снова, вернувшись с очками Гельмута в руке. Опять сдвинулись запоры, и я вошел во тьму столь же слепую, как мой хозяин.

— Мартин, ты дерьмово выглядишь, — рассмеялся Гельмут. Его костлявые белые ягодицы заалели, когда он нагнулся, чтобы включить свою походную плитку. — Кофе?

— Да, — ответил я, отводя взгляд, когда мои глаза привыкли к полумраку камеры. За все годы проживания в Европе я так и не смог научиться чувствовать себя комфортно и уверенно, как все европейцы, при виде наготы. — Знаешь что…

Гельмут прервал меня, подняв руку.

— Погоди, — сказал он, — послушай это: у Альберто новое объявление.

«Итак, вы едете в своей машине, — говорил диджей Альберто, — а этот мужчина выступает по радио. Он сообщает вам все больше и больше свежей информации, которая призвана разжечь ваше воображение и заполнить ваш досуг. Он говорит, что вы не мужчина, поскольку не курите те же сигареты, что и он. Как часто случается такое? Слишком часто, не правда ли? Говорю вам, друзья, курите „Винстон“, и вы забудете чувство неполноценности. Курите „Винстон“. Будьте мужчинами».