Джойс Оутс - Одержимые

Никогда, мой мальчик, вот тебе мое слово.

Затем, о ужас, внезапно раздается голос, гнусавый, пронзительный, злой.

— Майлз? Ах ты, непослушный мальчик, где ты?

Это гувернантка из Оттери Сент-Мэри: тщедушная упрямая особа как раз повернула за угол конюшни в каких-то тридцати футах, высоко держа зажженную свечу, с трудом продвигающаяся, но настойчивая, храбро не замечающая ночи и слабого, мерцающего круга от пламени свечи: она !

— Майлз!? Майлз…

Таким образом, свидание закончено, грубо прервано. Ругаясь, Квинт отступает. Майлз в пижаме, такой очаровательно босой, поднимается с горестным видом, отряхивается, делает лицо, — детское, ангельское личико, — растворяет губы с тем только, чтобы произнести:

— Я здесь.

Но кто за нами следит, Квинт, если не мы сами? Разве есть другой, чье лицо мы не можем видеть и чей голос не можем слышать, если только он не звучит в наших мыслях?

Джесел буквально выплевывает слова, ее прекрасные губы обезображены.

— Я презираю ее! Это она вурдалак. Если бы только можно было уничтожить ее на месте.

Поддавшись на уговоры ребенка, как редко бывало прежде, Джесел является маленькой Флоре средь бела дня, отважившись «материализоваться» на дальнем берегу спокойного Азовского моря. Безоблачный полдень раннего лета, головокружительный аромат жимолости, и вдруг ниоткуда появляется на травянистом берегу торжественная и прекрасная фигура. Волосы ужасающе лохматы, темно сверкают, ниспадая с плеч, лицо бледно, как алебастр, геральдическая фигура из древней легенды, как само проклятие. А на переднем плане кукольная фигурка ребенка: белокурые локоны, ангельский профиль, фартучек ярко-желтый, как лютики, растущие веселыми стайками в траве лужайки. Разве малышка Флора, с ее невинностью и нетерпением, не прекрасное дополнение к видению?

А на каменной скамейке рядом с ребенком, увлеченная вязанием, но не сводящая с нее внимательных, ревнивых глаз «Святая Выдра», как остроумно окрестил ее Майлз.

Ну просто сама Судьба!

Совершенная тюремщица.

Глаза как лужи, жидкие бесцветные ресницы, короткие брови, маленький отважный подбородок, тело как спица, кожа натянута туго, словно на барабане. Узкое лицо слишком мало для головы, а голова слишком мала для тела, тело слишком мало для таких длинных угловатых ступней. Лопатки страдальчески выпирают под темным хлопчатобумажным платьем гувернантки, точно сложенные крылья.

Флора, кажется, увлечена игрой на другом берегу пруда, напевает какой-то мотив, укачивая новую куклу, исключительно красивую, словно живую, куклу из Франции — подарок дяди-опекуна к ее восьмому дню рожденья (на котором, к огорчению дяди, он присутствовать не мог). Головка ее опущена, но она смотрит, пристально глядит сквозь ресницы на любимую мисс Джесел на другом берегу. Как в томлении бьется сердце ребенка! Возьмите меня с собой, мисс Джесел, пожалуйста! Мне так одиноко здесь, — безмолвно молит ребенок, — я так несчастна, дорогая мисс Джесел, с тех пор как вы ушли! Сердце Джесел тоже бьется от тоски и любви, ибо ее родная, родная малышка, дитя, грубо внедренное ей в матку, дитя ее и Квинта, в этом самом пруду.

Джесел впивается взглядом во Флору. Джесел успокоит дитя, как гипнотизер. «Дорогая Флора, милое дитя, ты знаешь, как я люблю тебя, ты знаешь, мы скоро будем вместе и никогда больше не расстанемся, моя родная…»

Но вдруг грубое вмешательство самым пронзительным резким голосом:

— Флора, что случилось? Что такое?

Терьер «Святая Выдра» вскакивает на ноги и спешит к Флоре, озираясь, смотрит сощуренными близорукими глазами через пруд — видит фигуру своей предшественницы, которую, возможно, узнает. Привидение самой печальной красоты, но более пугающее в своей торжественности, чем то, другое, — мужчина. (Поскольку мужчину, с его сексуально-агрессивной, самоуверенной позой, можно определить как просто мужчину, а это существо, видит «Святая Выдра», не что иное, как вурдалак).

С безотчетной силой гувернантка берет Флору за руку, в ужасе восклицая:

— Мой Бог, что за… кошмар! Закрой глаза, детка! Спрячься!

Флора в слезах сопротивляется. Изумленная и моргающая, словно ее ударили по лицу, она убеждает, что ничего не видит, что там ничего нет. Хотя Джесел неотрывно смотрит в бессильной злобе, гувернантка быстро и властно уводит плачущего ребенка, схватив ее за обе ручки, бормоча слова упрека и утешения: