Дин Кунц - Безжалостный

В гостиной, которая примыкала к кухне, Майло сидел на полу рядом с кофейным столиком площадью в пол-акра, на котором стоял его ноутбук и подключенные к нему периферийные устройства. Некоторые он спроектировал и собрал сам, из плат, микросхем и прочей электронной начинки, которую я ему покупал.

Выглядел он, как маленький эльф, отказавшийся от традиционной магии ради техноколдовства. Я полагал, что он не превратится в Франкенштейна-с-пальчик.

Пенни еще до моего отъезда включила один из трех холодильников, в который я и загрузил привезенные еду и питье.

– Ты знал, что Ширман Ваксс – погавка? – спросила Пенни, не отрываясь от экрана.

– Да. Майло еще позавчера сообщил мне об этом.

– Согласно тому же источнику, родился он в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году.

– Это же надо! За десять лет до изобретения Эдисоном лампочки накаливания.

– Все его рецензии за десять лет собраны в один архив. Если зачитывать их подозреваемым в терроризме, пытка будет более жестокой, чем выдергивание ногтей.

– С синтаксисом он не дружит. – Я взял стул, пододвинул к секретеру, сел рядом с Пенни.

– Отчасти. Есть и еще кое-что. Ему так нравится целовать зад. Когда читаешь, полное ощущение, будто слышишь, как чмокают губы.

– И чей зад он целует?

– Литературных корифеев и писателя, который в данный момент на гребне волны. А еще налицо кипящая ненависть, которую он маскирует под заботу о социальной эволюции.

– И что же он ненавидит?

– Все, что написано до двадцатого столетия, и большую часть написанного потом. Я еще с этим разбираюсь.

Развернув Пенни к себе, взяв за руки, понизив голос, чтобы он не долетел до ушей Майло, я пересказал ей мой телефонный разговор с Джоном Клитрау.

Прекрасные синие глаза Пенни, к оттенку которых я так и не подобрал адекватного определения, не затуманились и не потемнели, с ними не произошло ничего такого, что происходит с глазами в литературных произведениях. Но когда я рассказал об убийстве родителей Клитрау, взгляд Пенни буквально уперся в меня, и глаза стали очень уж серьезными.

Услышав об убийстве Маргарет Клитрау и ее дочерей, Пенни закрыла глаза. И, рассказывая остальное, я смотрел на бледные веки, гадая, что я увижу, когда они поднимутся: страх, отчаяние или, что куда больше подходило Пенни, железную решимость.

– Как все они умерли? – спросила она, не открывая глаз.

– Он не сказал. Я собираюсь провести расследование в Интернете.

– Ты уверен, что звонил Клитрау?

– Я никогда не слышал его голоса, но уверен, что звонил он.

– Это не мог быть Ваксс, устраивающий очередное представление?

– Нет. У Ваксса, насколько я знаю, другой голос.

Помолчав, Пенни открыла глаза, чистые, как ледниковая вода.

– Этот сукин сын не доберется до Майло.

– Он не доберется ни до кого из нас, – заверил я ее. Я понятия не имел, как мне удастся выполнить это обещание, но знал, что готов ради этого умереть.

Она крепко сжала мои руки, отпустила, повернулась к компьютеру.

– Хочу еще почитать это дерьмо. Вдруг удастся получше узнать того, кто им дрищет. А пока… включи охранную сигнализацию.

Из кухни я прошел в примыкающую к ней гостиную, чтобы поговорить с Майло.

В такой сумрачный день поляризованное трехслойное стекло больших окон не затемнялось. Дом смотрел на юго-восток, поэтому в солнечное утро стекло тонировалось, чтобы уменьшить поток солнечного света, а открывающийся из окон вид оставался таким же великолепным, как и в тот день, когда мы его увидели, еще во время строительства дома.

Сев на диван, глядя на Майло и его рабочий кофейный столик, я спросил:

– Все хорошо?

– По большей части.

– Но не совсем.

Он пожал плечами, но не оторвался от компьютера.

– Дом… жалко.

– Мы купим другой.

– Знаю. Но он не будет прежним.

– Он будет лучше, – пообещал я.

– Возможно. Почему нет?

На экране ноутбука «висел» трехмерный чертеж какой-то сложной установки, части которой вращались по команде Майло.

– Что это? – спросил я.

– Точно сказать не могу.

– Откуда взялось?

– Вот это я и пытаюсь понять.

– Ты думаешь, я – идиот? – спросил я после паузы.

– Нет.

– Рано или поздно каждый ребенок думает, что его отец – идиот.

Шестилетние открыто выражают теплые чувства. Подростки закрываются ото всех и демонстрируют враждебность. Двадцатилетние приходят в себя после периода подросткового гормонального безумия, но не подпускают вплотную.