Сэм Тэйлор: Амнезия

Проснулся Джеймс с больной головой, немного полежал, щурясь на голые стены и удивляясь про себя, отчего так счастлив. События минувшей ночи медленно возвращались к нему. Открыв записную книжку, он обнаружил там аккорды и слова. Джеймс стал напевать, подыгрывая себе на гитаре, безуспешно пытаясь вспомнить следующую строку:

Эллипсис. Пробел. Очевидно, дальше шел припев. Ну же, вот-вот он вспомнит! Внезапно Джеймс почуял смутно знакомый запах и… отвлекся. Он рывком сел в постели. Ингрид. Аромат ее духов. Джеймс отложил гитару.

Оставшуюся часть дня Джеймс бездумно пялился на бледные прямоугольники на обоях, где раньше висели картины и коврики Ингрид. Книжные полки опустели, в пыли стояла одинокая книга, забытая Фрэнком. Джеймс снял ее с полки — книга оказалась на испанском. Борхес. Джеймс слишком устал, чтобы разбирать фразы на чужом языке, поэтому отложил книгу до лучших времен, выпил чаю, включил «The Go-Betweens» и уснул задолго до темноты.

Потянулись серые скучные дни. Как странно, думал Джеймс, чем насыщеннее день, тем быстрее он проходит, пустые дни тянутся бесконечно. Он стал полуночником. К середине августа Джеймс привык, опираясь на костыли, часами бродить по ночным улицам. Продавец хот-догов на трамвайной остановке приветливо с ним здоровался. Проститутки в витринах махали рукой. Джеймс махал им в ответ, глядя, как его искаженное отражение проплывает поверх их обнаженных тел.

Где были все это время друзья Джеймса? Почему так внезапно исчезли из его жизни? Почему-то мне кажется, по-настоящему их общие друзья всегда были друзьями Ингрид. Джеймс не знал, что она им сказала; так или иначе, старые приятели не слишком рвались возобновить знакомство. Одна из общих подруг позвонила Джеймсу спустя несколько дней после ухода Ингрид, но он не был расположен к болтовне. В другой раз Джеймс заметил на улице знакомого парня. Тот помахал ему рукой и смутился, когда Джеймс не ответил на приветствие. Джеймс посмотрел сквозь него и продолжил путь, осторожно передвигая костыли.

Каждый вечер он пил пиво у Гарри, но никогда ни с кем не заговаривал. Это превратилось в своеобразный ритуал. Заходя в бар, Джеймс приветственно махал рукой Гарри, а поужинав, кивал и улыбался официанту.

После ухода Ингрид Джеймс стал выкладывать на столик черную записную книжку. Если раньше он просто бездумно пялился в пустоту и размышлял, то теперь записывал свои мысли. От этого времени у него осталось одно яркое воспоминание: шариковая ручка скользит по бумаге, оставляя черные закорючки, а он так сосредоточен, так пристально вглядывается в страницу (золотистую от солнечных лучей и серую — там, где на нее падает тень от руки), что, поднимая глаза, ничего перед собой не видит. Канал, туристы, пивные бокалы, красно-белый тент, велосипеды, рекламные плакаты, официант и кирпичное здание напротив — все сливается в одно смутное пятно. Ему приходится несколько раз закрыть и снова открыть глаза, чтобы восстановить фокус.

Джеймс вел дневник с четырнадцати лет. Когда-то это было для него своеобразным ритуалом. Вот и теперь, словно потерпевший кораблекрушение, Джеймс цеплялся за дневник, как утопающий цепляется за дрейфующий обломок. Каждый день он записывал не меньше тысячи слов. Слова эти не имели отношения к событиям дня сегодняшнего — записи представляли собой обрывки его автобиографии. Джеймс пытался излагать события последовательно и связно, но в предложениях, хоть и построенных грамматически правильно, отсутствовала логика. Его фразы никуда не вели, а слова сплетались в лабиринт тупиков и ловушек. Иногда он представлял свои записи в виде спирали, но куда раскручивалась эта спираль — к тихой заводи или бурному водовороту, Джеймс не знал. Возможно, он просто ходил по кругу. Если бы я смог придать записям хоть какую-то последовательность, какую-то видимость порядка, думал Джеймс, тогда я разорвал бы спираль и выскользнул из лабиринта.

Все чаще он вспоминал о коробках под кроватью и спрашивал себя, когда наконец решится их открыть?

Коробок было три. Толстый серый картон, аккуратно подогнанные крышки. Подивившись их тяжести, Джеймс одну за другой вытянул коробки из-под кровати и стер с крышек пыль. На первой черным фломастером на белой наклейке значилось: «87–90», на второй — «95–99», и на последней — «2000—». Существовала еще четвертая, самая маленькая коробка, но пока Джеймс не собирался ее вытаскивать. Был вечер девятого августа, после ухода Ингрид прошла неделя.