Марк Альперт - Последняя теория Эйнштейна

Они проговорили несколько часов, сперва переместившись в комнату отдыха преподавателей, где Дэвид познакомился еще с несколькими аспирантами принстонского физического факультета, потом в местный ресторан под названием «Ржавый водосток», где небольшая группа физиков обсуждала под «маргариты» относительные достоинства своих теорий. Через пару рюмок Дэвид признался Монике, что понял не все моменты ее доклада, и она с удовольствием объяснила ему пробелы, терпеливо излагая математические преобразования. Еще через пару рюмок он ее спросил, как она заинтересовалась физикой, и она ответила, что ее отец, не преодолевший девятого класса, все время придумывал интересные теории о том, как устроен мир. К полуночи Дэвид и Моника остались последними посетителями ресторана, а в час ночи уже жадно вцеплялись друг в друга на диване в квартирке Моники.

Для Дэвида такая последовательность событий была достаточно обычной. Он как раз находился в середине полугодового запоя, который затуманил весь его второй год аспирантуры, а когда он пил с женщиной, то обычно старался уложить ее в постель. Хотя Моника была красивей и умней тех женщин, с которыми он спал, она была типична в другом отношении — импульсивна, одинока и будто скрывала несчастность. И все так и шло обычным путем, но когда Моника встала с дивана и расстегнула молнию на африканском платье, все пошло по-иному. Увидев ее обнаженное тело, Дэвид заплакал, и так это было неожиданно и непонятно, что он сначала подумал, будто плачет Моника, а не он, и удивился: «С чего это она? Я чем-то ее обидел?»

Но нет, она не плакала. Всхлипывания доносились из его собственного горла, и слезы бежали у него по щекам. Он быстро вскочил на ноги, отвернулся от нее, стыдясь. «Боже мой, — подумал он, — что за чертовщина такая?»

И тут ему на плечо легла ладонь Моники.

— Дэвид? — шепнула она. — Что с тобой?

Он затряс головой, отчаянно пытаясь скрыть лицо.

— Прости, — пролепетал он, отступая прочь. — Пойду я лучше.

Но Моника не отпустила его, обняла за талию, притянула к себе.

— Что случилось, малыш? Мне ты можешь рассказать.

Ее кожа была мягкой, прохладной. Внутри у него будто что-то лопнуло — и он сразу понял, отчего плачет: по сравнению с Моникой он был ничтожеством. Неделю назад он провалил экзамены, а это значило, что вскоре физический факультет Колумбийского попросит его из аспирантуры. Конечно, запой внес свой вклад в этот провал — довольно трудно понять квантовую теорию поля, когда постоянно мучит похмелье, — но будь он даже весь семестр трезв как стеклышко, результат вряд ли стал бы иным. И самое худшее — что отец предсказал такой поворот событий. Когда он два года назад навещал старика в номере трущобной гостиницы, где Джон Свифт поселился после выхода из тюрьмы, отец поднял Дэвида на смех, услышав его планы стать физиком.

— Не выйдет из тебя ученого, — предупредил он. — Кишка тонка.

Этого Дэвид не мог рассказать Монике.

— Прости, — повторил он. — Но мне пора.

Он еще плакал, когда уходил от дома Моники, когда шагал через темный кампус Принстона. Идиот, ругал он себя, кретин проклятый. Пропойца, мозги пропил, думать разучился. Он остановился, привалился к готическому зданию студенческой общаги, стараясь прояснить мысли. «Больше ни капли, — сказал он себе. — Свою последнюю ты выпил сегодня».

Но на следующий день, вернувшись в Нью-Йорк, он первым делом зашел в таверну «Вест-Энд» на Бродвее и заказал стакан «Джека Дэниэлса» — он еще не испил чашу до дна. Только через два месяца, когда его официально вышибли из аспирантуры физического факультета, он дошел до такой степени деградации, которой ему хватило, чтобы ужаснуться и навсегда бросить пить.

В последующие годы Дэвид выправил свою жизнь, написал диссертацию по истории и подумывал, не увидеться ли с Моникой, не объяснить ли, что тогда произошло — но так никогда этого и не сделал. В две тысячи первом году он увидел статью о ней в «Сайентифик Америкэн». Она все еще жила в Принстоне, все еще работала в области теории струн, которая сильно развилась с восьмидесятых годов, но осталась столь же неопределенной, неполной и неудобоваримой, как была. Моника теперь исследовала гипотезу о том, что дополнительные измерения, предсказанные теорией струн, не свернуты в инфинитезимальные многообразия, а лежат за космическим барьером, который не позволяет их наблюдать. Но Дэвида заинтересовала не столько теория, сколько подробности биографии, приведенные в последних абзацах статьи. Оказалось, что Моника выросла в Анакостии — беднейших кварталах Вашингтона. Мать ее была героиновая наркоманка, а отца застрелили при попытке грабежа, когда девочке было всего два месяца. У Дэвида сжалось сердце: она рассказывала ему, что стать физиком ее вдохновил отец, а на самом деле даже его не знала.