Мария Эрнестам - Коктейль со Смертью

Я сделала глоток чаю и подумала, что годы, проведенные с Томом, научили меня критически оценивать себя. Я стала более сдержанной и словно фильтровала мысли, прежде чем высказать их вслух. Вместе с тем Том всегда говорил, что гордится мною, что я умница, красавица и многого добилась. Я ни разу не усомнилась в его чувствах ко мне. Он откровенно восхищался мною, делал мне комплименты, иногда неожиданно дарил подарки — что-нибудь из одежды — и говорил, что когда увидел это, решил, что оно непременно мне подойдет. И его подарки всегда оказывались в моем вкусе, не слишком изменившемся с момента нашего знакомства.

А в отношении дизайна квартиры Том был гораздо опытнее меня, и я охотно доверилась ему. Так мне, по крайней мере, казалось. Во всяком случае, я не чувствовала с его стороны никакого давления, напротив, была благодарна за то, что наш дом выглядел прилично.

Выражение «обрезать крылья, а потом злиться, что ты не можешь летать» — не про нас с Томом. Хотя… в отношении моих подруг Том был не столь великодушен. Ребекка, например, верила в сверхъестественное, гадала на картах и кофейной гуще. Многие считали ее не совсем нормальной. Тома она страшно раздражала, и потому я встречалась с ней редко, причем только у нее дома или в городе, когда ей удавалось вырваться от своих пятерых детей. Нет, Том никогда не высказывал прямо, что Ребекка его бесит, и был с ней подчеркнуто любезен, но она все понимала.

А вот про Кари Том заявил без обиняков, что она ему не нравится. Кари с каждым годом становилась все более агрессивной феминисткой, но я не принимала всерьез ее угрозы истребить всех женщин с красным лаком на ногтях, потому что знала: на самом деле она — милейшее существо, это тяжелое детство заставило ее спрятаться в твердый как камень панцирь агрессии.

Все это привело к тому, что я редко приглашала подруг в нашу с Томом квартиру, предпочитая назначать им встречи в городе. Естественно, они тоже не любили Тома, хотя ни одна ни разу не сказала о нем дурного слова.

У меня с его друзьями детства, коллегами по работе и многочисленными родственниками таких проблем не возникало. Нам всегда удавалось находить общие темы для разговора, и все хором твердили, что я очень мила. Неужели я действительно настолько бесхарактерная, что готова подстраиваться под любого? Или делала все это только ради Тома?

Его родственники, хотя не все ладили друг с другом, не сговариваясь, распахнули мне свои объятия. Родителей Тома мы видели не чаще раза в год, когда те приезжали в Швецию погостить дня на три. К их приезду собиралась родня со всей Швеции, и все эти три дня мы ели, пили, танцевали и пели. Фанатичные католики, эти люди никогда не испытывали угрызений совести, ибо, согрешив, тут же исповедовались и причащались. Я им даже завидовала. Когда Том с отцом и братьями стояли в кухне и пели латиноамериканские песни о свободе, у меня на глаза наворачивались слезы. Мать Тома была шведкой, но, прожив много лет за границей, стала настоящей колумбийкой. Уловив разногласия между мной и Томом, она почему-то всегда принимала мою сторону. С сыном она была нежна, со мной приветлива, но холодновата. И все же я любила эти семейные сборища, всегда сопровождавшиеся бурным весельем.

Отношения Тома с моими родственниками были чуть прохладнее. Но они — практичные шведы, а не темпераментные колумбийцы. Мы встречались с ними раз в месяц, когда мама и папа приезжали из Эре-грунда. К ним в гости я примерно раз в полгода ездила одна — Тому не нравилось восточное побережье, да и старый ветхий дом, который они купили. А мои старики обожали Тома и надеялись, что он поможет им подремонтировать дом.

Мой брат Шэль легко нашел общий язык с Томом. Они даже как-то ездили вдвоем на выходные в горы, а потом пару раз в Лондон — я тогда работала над важным проектом и требовала соблюдать полную тишину. В свете всяких страшных историй о семейных проблемах мне казалось, что нам с Томом удалось наладить идеальные отношения с родственниками друг друга. Я вдруг осознала, что наш разрыв означает конец ужинов с его друзьями и встреч с Альваресами, и все эти люди забудут меня также быстро, как когда-то полюбили. Том вряд ли будет переживать из-за того, что больше не увидит моих друзей и родственников. Скорее всего, даже не вспомнит о них. Нормальные шведы, они всегда считали Тома «экзотической птицей». Хотя Альваресы, с их латиноамериканским темпераментом, на проверку были куда скучнее и зауряднее моей шведской родни — нас всех отличало фамильное безумие, передававшееся по наследству: думаю, никому из родственников Тома не пришло бы в голову веселиться на похоронах, гадать на кофейной гуще или заявить таможенникам, что везут поросят, которые при досмотре оказались марципановыми свинками.