Уоррен Мерфи - Корабль смерти

Подрядчик налил себе полный стакан вина. Осушив его залпом, он вытер губы.

— Не является криминалом? — переспросил он.

— Ни в коей мере, — ответил инспектор.

— Вы умеете мыслить логически?

— Надеюсь, что да.

— Если, по вашим словам, убито столько людей, почему я должен представлять собой исключение? Другими словами, что помешает кому-то убить и меня? Если я не совершил ничего противозаконного, я не обязан говорить с вами на эту тему.

— Но это может приобрести противозаконный характер, сэр. Я уверен, что у вас в Норвегии существуют законы, направленные против тех предпринимателей, которые заявляют, что строят одно, а на самом деле строят другое. Так ведь?

— Да.

— Я видел груды обожженных, дымящихся тел, сгоревших местами до костей. Я уверен, такой человек, как вы, никогда не смог бы согласиться взять на себя ответственность за такие страшные дела. Ведь так?

Норвежец выпил вино и налил снова.

— Так ведь? — снова спросил Дауэс.

Хозяин дома отпил полстакана напитка, пахнувшего мятой.

— Могли или нет?

— Конечно, — сказал подрядчик.

— Что «конечно»? — Гость даже поперхнулся.

— Я бы мог сделать что-то в этом роде. О чем речь?

Подрядчик ударил гостя кулаком под дых. Некоторое время он молча наблюдал, как корчится и блюет на каменном полу эта куча дряблых мышц, потом вышел из дома и направился в небольшой сарай, где хранился разный инвентарь. Там он нашел заготовку — длинный, больше метра, кусок бруса из сырого дуба — и аккуратно обточил его с одного конца рашпилем, чтобы было удобно взять рукой; заусенцы он снял наждачной бумагой, потом стесал мешавший ему бортик. Закончив все эти приготовления, он вернулся в гостиную с видом на фиорд. Инспектор Дауэс еще не оправился от удара: ухватившись за подлокотник кресла, он пытался встать на ноги.

— Вы сломали мне ребро, — простонал он.

— Не сомневаюсь, — сказал подрядчик и ударил его по голове тяжелым дубовым брусом. Бить было удобно, не зря он стесал бортик.

Трехсантиметровыми нейлоновыми лентами он туго примотал к телу Дауэса свинцовые слитки, выполнявшие обычно роль грузил, и сбросил его в чистый голубой фиорд.

Потом он вымыл каменные плиты пола горящей водой с порошком, а дубовый брус прибил к потолку сооружаемой им мансарды. Здесь бортик, пожалуй, был бы кстати, подумал он.

После этого он сел в свой зеленый спортивный «мерседес» и отправился в Осло, чтобы послать телеграмму в Лондон, в небольшую судостроительную фирму, помещавшуюся на улице Сент-Мэри Экс.

Он никогда не понимал, зачем Первому понадобилась такая сложная и дорогостоящая конструкция. На более позднем этапе, когда он узнал, что корабль станет домом для ООН, он решил, что Первый представляет какую-нибудь правительственную организацию, занимающуюся шпионажем.

Но когда начались массовые убийства, когда телевидение и газеты стали утверждать, что это дело рук фронта освобождения народа, которого давно нет на свете, подрядчик начал задумываться над происходящим. Однако он уже слишком глубоко увяз в этом деле, чтобы можно было позволить себе задуматься всерьез.

Впрочем, ему и не пришлось долго над всем этим раздумывать. На обратном пути его обогнал автомобиль, прижавший «мерседес» к обочине. Думая, что это дорожная полиция, он не глядя протянул в окно свои права. В тот же миг они возвратились обратно: револьвер 45-го калибра всадил ему в лицо пулю, перемешавшую клочки бумаги с кусочками мозга. Пуля вышла через затылок навылет вместе с изрядным куском черепной коробки.

Демосфен Скуратис был подавлен. Он отказывался говорить с журналистами, не хотел обедать ни с принцем Монако, ни с Ив Сен-Лораном, не радовал своим присутствием завсегдатаев игорных прите нов. Он оставлял без ответа каблограммы своей давней любовницы и делал лишь самое необходимое для того, чтобы его империя не рухнула под собственной тяжестью.

Он жил на яхте, носящей имя его дочери, в открытом море, избегая заходить в порты. Ел он ровно столько, сколько было необходимо, по словам его доктора, для поддержания жизни. В течение суток он несколько раз забывался беспокойным сном, причем не более чем на двадцать минут, а в остальное время мерил шагами палубу из тика. Он не беседовал с капитаном о дальних морях, как делал это раньше в часы бессонницы. Находившись до полного изнеможения, он сваливался и засыпал на блаженные двадцать минут, после чего снова возвращался на палубу. По ночам он выкрикивал проклятья темным водам Атлантики. Днем он проклинал солнце.