Уоррен Мерфи - Ужас в Белом Доме

И всякий раз после этого он вспоминал то, что произошло после странного разговора в ванной. Ему предложили несколько раз глубоко вдохнуть – объяснив это тем, что в его нервном состоянии это лучший способ взять себя в руки – после чего все трое вышли из ванной и президент почувствовал, как руки корейца сомкнулись вокруг его пояса, пожилой азиат с неожиданной легкостью приподнял его. Он лишь ощутил легкий приятный аромат, исходивший от кимоно Чиуна – настолько тонкий, что временами и он казался президенту галлюцинацией.

Они двигались, не издавая ни единого звука; их поступь была более неслышной, чем сама тишина. Оба словно стали бесплотными – так что когда они приблизились сзади к одному из охранников Службы, он продолжал неподвижно стоять, ни сном, ни духом не подозревая об их присутствии. Странное чувство – находиться в двух шагах от человека, абсолютно уверенного, что позади него никого нет.

Движения президент не видел – он заметил лишь, как шевельнулись складки кимоно Чиуна в том месте, где должна быть рука, и в следующую секунду голова охранника бессильно упала на грудь, как будто его ударили по затылку чем-то тяжелым. Подхватив стража под мышки, Римо усадил его на стоявший рядом стул.

– Вы ведь не убили его? – с беспокойством спросил президент.

– Да нет, – мотнул головой Римо. – Минут через пять он очухается и подумает, что заснул на посту. А теперь – ш-ш! Тихо! В этом зале полным-полно ушей и гляделок – все ваши электронные дела!

Президенту все больше казалось, что он видит сон, в котором его влекут по миру тишины две беззвучных, невидимых тени; но в этом мире тишины стали вдруг слышны звуки, недоступные человеческому уху при свете дня, – жужжание, скрежет, попискивание таинственных механизмов. После он спрашивал специалистов, какие именно устройства были установлены в этой части здания. Оказалось – скрытые камеры на шасси, снабженных мотором. Нет, вычислить их по звуку нельзя – на расстоянии двадцати ярдов шум моторчика кажется комариным писком.

– Это вот таким – «зз-мм-бип»? – уточнил президент.

– Да... Но сэр, для того чтобы это услышать, нужно приложить ухо к самому корпусу, а чтобы приложить ухо к корпусу, придется как минимум взломать стену.

Они двигались дальше, все так же ничем не нарушая молчания, иногда замедляя шаг, словно наблюдая за игрой в загадочном представлении, где их – единственных зрителей – не видят актеры. У поворота коридора, отмеченного большой аркой с позолоченным орлом – за пределами Белого дома это сооружение могло бы показаться верхом нелепицы – они остановились. Покрывавшие стену обои с портретом какого-то генерала времен американо-мексиканской войны с треском лопнули, за ними, словно свежая рана, открылась трещина в деревянной панели; с рваных краев сыпались чешуйки отставшего лака – точно таким крыли дерево в старых домах на родине президента, в Джоржии; сейчас их, конечно, давно уже перестроили, но он помнил.

Шагнув в открывшийся длинный пролом, президент вдруг почувствовал, что трещина смыкается за его спиной. Он стоял один в душной, кромешной тьме ниши... и тут стена пошла на него, сжимая, сплющивая его тело, грудь сдавило, стало нечем дышать, а ниша становилась все более и более тесной. Он попытался вдохнуть, но воздух не поступал в стиснутые деревянным корсетом легкие, он не мог даже вскрикнуть – и уже не знал, окружает ли его темнота предательской ниши или мрак помутившегося перед смертью сознания...

Невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой, оскаленный в беззвучном крике рот не закрывался – на нижнюю челюсть давила балка из сухого дерева.

Сейчас он умрет. Он доверился этим двоим – и заплатит за это, задохнувшись в темной норе в стене дома, из которого он, как ему казалось, еще долгие годы мог править этой страной.

И сам он подписал себе приговор, позвонив по этому чертову телефону, словно воплотившему все, против чего он некогда поклялся бороться всю свою жизнь беззаконие, тайную войну, игру на слабости и пороках ближних. Само существование этой банды под названием КЮРЕ говорило лишь об одном – демократия не работала. И теперь Всемогущий карает его за то, что он обратился к методам, которые – и ведь внутренний голос подсказывал ему – противны человеческим и Божьим законам.

Мелькнула мысль – наверное, нечто подобное чувствовали матросы подводных лодок, задыхавшиеся на большой глубине. Странно, но он не ощущал ни страха, ни сожаления... и сквозь невыносимую боль, терзавшую распластанное по стене тело, пробивалась странная мысль: это не конец. Там не бывает так больно.