Уоррен Мерфи: Узы крови

– Не знаю. Никогда не видел его лица.

– Это нехороший ответ.

– Другого у меня нет. Сначала я думал, что это Лаваллет, но теперь не знаю. Это может быть кто угодно. Помоги, помоги мне! Я сейчас умру.

– Нет, позже. Зачем бы автомобильщику нанимать тебя, чтобы ты его убил?

– Спроси его, спроси его самого. Дай мне передохнуть немного.

Чиун прикоснулся к руке стрелка. Перекрученные суставы разошлись, освободив нервные окончания. Стрелок, обмякнув, рухнул на пол и обессиленно замер, недвижимый.

Чиун был у входа в кабинет Лаваллета, когда открылась дверь на лестницу.

Не требовалось оборачиваться. В приемную вошел Римо. Он понял это по мягким шагам, никто другой не мог бы ступать с такой кошачьей грацией. Кроме, конечно, самого Чиуна.

– Папочка, – сказал Римо и тут увидел распростертое на полу тело стрелка.

– Нет! – вскричал он.

– Он не мертв, Римо, – мягко сказал Чиун.

– А-а.

– Я собирался прийти за тобой, когда покончу с делами здесь.

– Приказ Смита?

– Нет. Я сказал императору, что ты мертв. Ложь во спасение.

– Послушай, вы оба давно знали, кто он такой, верно? – спросил Римо, показывая на тело на полу.

Чиун помотал головой, так что белые прядки над ушами затрепетали.

– Нет, Римо. Истина неведома никому. И меньше всех – тебе.

– Этот человек – мой настоящий отец. Вы это от меня скрывали. Вы пытались убить его!

– Если я и таился, Римо, то только для того, чтобы не причинить тебе горя.

– Какого еще горя?

– Горя, какое ты бы испытал, если бы Смит приказал тебе уничтожить этого негодяя. Но теперь это моя задача, – чтобы помочь тебе, я принял ее на свои плечи.

– О, Чиун, что же мне делать?! – воскликнул Римо.

– Каково бы ни было принятое тобой решение, ты должен исполнить его быстро, – сказал старик, длиннющим ногтем указывая на стрелка, который меж тем уже поднялся на ноги, держа пистолет в руках.

– Прочь с дороги, малыш, – хрипло приказал он. – Я должен убить этого желтого недоноска.

– Нет, – качнул головой Римо.

– Я сказал, прочь с дороги. Ты что, не слышишь?

Римо взглянул на Чиуна. Тот невозмутимо сложил руки на груди и прикрыл глаза.

– Ну что ж ты стоишь, Чиун!

– Без ученика у Синанджу нет будущего. Без будущего у меня нет прошлого.

Меня будут помнить, как последнего Мастера Синанджу, Мастера, который отдал Синанджу неблагодарному белому. Будь что будет.

– Нет, Чиун, – Римо повернулся к стрелку. – Опусти оружие. Пожалуйста.

Разве нельзя договориться как-то иначе?

– Иначе – никак нельзя, – промолвил Чиун.

– Именно. В кои-то веки этот олух прав, – сказал стрелок. – Ну-ка, уйди с дороги! На чьей ты, черт возьми, стороне?

– Да, Римо, скажи нам, – подхватил Чиун. – Ты на чьей стороне?

Стрелок навел на него пистолет. Чиун стоял под дулом как вкопанный, закрыв глаза. Стрелок медленно надавил на курок.

Римо в отчаянии выкрикнул что-то и, подчиняясь рефлексам, которые столько лет вырабатывал у него Чиун, двинулся на стрелка.

Человек со шрамом, развернувшись, выстрелил в Римо. Пуля просвистела мимо.

– Ну, малыш, ты сам напросился, – сказал стрелок и снова выстрелил.

– Ты и в меня?..

Удар пришелся стрелку точно в грудную кость. Кость сломалась. И это было только начало. Сила удара сотрясением отдалась по всему телу, положив почин цепной реакции ломающихся костей, распадающихся в желе мышц.

Стрелок со шрамом застыл и бесконечно долгое мгновение стоял недвижно.

Распались кости черепа, искаженное болью лицо, казалось, смягчило свое выражение. А потом он рухнул на пол, как высыпается из рваного мешка картошка.

Последнее, что видел стрелок, была надвигающаяся на него пустая ладонь Римо. Последнее, что он слышал, был голос Марии, и ему стал ясен смысл ее предсмертных слов:

– К тебе придет человек. Мертвый, поправший смерть, он принесет тебе гибель в пустых руках. Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его имя, и имя это явится тебе смертным приговором.

Он не почувствовал, как словно выскальзывает из тела. Нет, но сознание его сгустилось и стало сжиматься в мозгу, все туже и туже, все плотней, пока не сделалось как бы величиной с горошину, потом с булавочную головку, потом с точку невыразимо крошечную, с атом. И когда стало ясно, что дальше уже не уменьшиться, оно все равно продолжало сжиматься и сжиматься.

Но стрелку было все глубоко безразлично. Самая суть его существа влилась в темноту такую густую и черную, что и вообразить было невозможно, а непонимание того, где он и что с ним, было гораздо, гораздо лучше, чем понимание.