Петр Катериничев - Корсар. Наваждение

– А про душу ты забыл?

– Кто помнит про душу рядом с деньгами, вином, красивой женщиной?

– Праведники.

– Много ты их знала на веку?

– Некоторых.

– Повезло. У праведников есть прекрасное прошлое и – вечная жизнь в мире горнем. У грешников – только та, что отпущена им – здесь и сейчас. А куда делся…

– Волин?

– Он такой же грибник, как я – рыбак. Так? Кстати, где мой пистолет?

– Зачем он тебе теперь ?

– Ну ты же не хочешь, чтобы я его столовым ножом резал?! – Корсар тряхнул головой, оскалился, словно дикий зверь: – Не терплю! Ты поняла?! И – не буду терпеть – дешевых балаганов! Все – слишком! Это похоже на неумную затянувшуюся телеигру!

– Многие двуногие так и смотрят на жизнь. Как на азартную игру. До смерти.

– «Многие двуногие, малые беспалые…» Стихи родились!

– Корсар, ты сейчас уподобляешься…

– О да. В смысле: о нет! «Жизнь – не игра. Жизнь – таинство. Ее идеал – любовь. Ее очищение – жертва» [41]. Мажорно. Пафосно.

– Ты заговорил словами комедиографа, Корсар?

– Он был трагиком. Не все это поняли даже тогда. А то, что я вижу вокруг…

– Потерпи еще чуть-чуть, ладно? Декорации нужны – с ними легче включается воображение… – Ольга помолчала, лицо ее стало строгим и сосредоточенным. – Тебе оно сейчас понадобится. Чтобы боль, быль, небыль, – всё, что ты увидишь, не показались тебе столь убийственными.

– И только-то?

– Чтобы – жить!

Корсар повторил одними губами: жить. Почувствовал укол в предплечье – и свет померк.

Он сидел в кресле. Рукав на правой руке был закатан, на вене осталась едва заметная припухлость: брали кровь на анализ, но брали очень квалифицированно: никакой «трассы» не осталось.

Академик сидел метрах в трех и рассматривал что-то в электронный микроскоп. Корсар знал, как человек любознательный, что таких в Москве раньше было два: в Институте бимолекулярной генетики и в Институте генетики прикладной. Оба, видимо, «ковали биологическое оружие», в смысле – перековывали ихние злобные болезнетворные вирусы на наши полезные анаэробные бактерии. Или – наоборот. Короче – одно из двух.

Выходит, есть еще один мелкоскоп, как называли его в «Левше». Покруче тех, прежних. А в руках мастера-мичуринца Волина с добрым таким псевдонимом Грибник он способен не только завалить голодную Африку ветвистой пшеницей, где каждый колос – размером с финиковую пальму, а зерно – с овцу, и по вкусу – чистая баранина! Эдакий Волин может даже сытую Европу удивить сухими супами из комариных бульонов, полностью свободными от холестерина, и – плюшками из гармонично синтезированных жабьих плавников: деликатес для тех, кто понимает толк в хорошей закуске перед шабашем. На Лысой горе, естественно!

Корсар весело рассмеялся, хотя представившаяся ему картинка была скорее похожа на офорты Альбрехта Дюрера – в довольно мрачных, грязно-зеленых тонах… Но эта картинка быстро сменилась иной: оранжево-желтой, яркой, праздничной: девушка в сари около синей-пресиней реки, и вот она снимает сари, и ее смуглое тело на охровом песке – изящно и маняще… И – вдруг появляется чаша, сработанная из черепа человека, и края ее окованы грубым и тяжким золотом, украшенным крупными неотшлифованными самоцветами: яхонтами, рубинами, сапфирами, изумрудами… И вязкая, алая жидкость струится через край чаши, падает тяжкими каплями на бордовый ковер, на бордовую, с золотым шитьем, портьеру, на бордовый закат – на древнем гобелене, где охотники разделывают кровавую тушу убитого зверя…

Искра словно прожгла, ослепила – сноп света, отраженный от массивного алого бриллианта на безымянном пальце Волина, казалось, отпечатался на сетчатке, а Корсар услышал успокаивающий голос ученого:

– Ну вот и славно, вы полностью пробудились… Ничего страшного не произошло. Вам ввели алкалоиды преимущественно растительного происхождения, правда – в причудливой и гигантской дозе, непонятно даже, как вы вообще еще живы… Но – все поправимо…

Корсар смотрел на Волина, и то, что артикуляция доктора совершенно не совпадала со словами, его совсем не удивило. Более интересным казалось, что сначала он слышал все, что думает академик, потом видел шевелящиеся губы и только потом до слуха его доходили произнесенные тем слова… Дима даже хотел прохрипеть что-то вроде «забавно-то как», – но не вышло, не получилось: не слушались его ни язык, ни гортань.

– Именно эти алкалоиды и спровоцировали бредовые идеи, голоса, видения… Так? – Движения Волина были немного гротескны, замедленны и текучи – и за каждым таким движением словно тянулся неисчезнувший след предыдущего…