Монс Каллентофт - Зимняя жертва

— Мы выпили пива и взяли с собой ножи. Я не думал, что вытечет так много крови. Просто ужас сколько крови! Это было офигенно, правда, чертовски холодно.

Его мама снова ударяется в слезы.

А у папы вид такой, словно он готов наброситься на сына с кулаками.

За окнами больничной палаты беспросветная ночь.

— А Рикард Скуглёф был с вами?

Мальчик качает головой:

— Нет, только те чокнутые, с которыми я переписывался по электронной почте.

— А Валькирия Карлссон?

— Кто это?

— Почему ты побежал? — спрашивает Малин. — И зачем целился в инспектора Сверда?

— Не знаю, — отвечает мальчик. — Я не хотел, чтоб меня схватили, ведь так оно делается в таких случаях?

— Голливуд надо взорвать, — бурчит Зак.

— Что вы сказали? — Мальчик проявляет неожиданный интерес.

— Ничего. Просто мысли вслух.

— Еще один вопрос, — говорит Малин. — Ты знаком с Йимми Кальмвиком и Иоакимом Свенссоном?

— Знаком? С Йоке и Йимми? Нет, но я слишком хорошо знаю, кто это. Две порядочные свиньи.

— Они принимали в этом какое-нибудь участие?

— Ни малейшего. Я никогда бы не стал добровольно иметь с ними дело.

— Будем брать Скуглёфа? — спрашивает Малин Зака на пути к лифту по выходе из отделения.

— За что? За подстрекательство к насилию над животными?

— Ты прав. Оставим его пока. Но вероятно, в свое время нам надо будет снова поговорить с ним и Валькирией Карлссон. Кто знает, к чему еще они могли подстрекать.

— Да, а Юхан допросит остальных детей, которые были в поле.

— Ага. Но на сегодня у нас еще одно дело.

— Какое же?

— Мы должны навестить Бёрье.

Белые лакированные окошки на кухне так и сверкают чистотой, на обеденном столе финская скатерть от «Маримекко» в оранжевых и черных тонах, под потолком РН-лампа. [45] Лампа, спроектированная датским дизайнером Поулем Хеннингсеном в 1926 году.

Все на кухне Бёрье Сверда дышит покоем, а эстетический уровень далеко за пределами возможностей самой Малин.

И такой весь дом — ухоженный, уютный, красивый.

Бёрье сидит во главе стола. Его жена Анна в инвалидном кресле рядом; она мертвой хваткой вцепилась в подлокотники, лицо как застывшая маска. Ее тяжелое дыхание, упорное, мучительное, заполняет комнату.

— И что я должен был делать? — спрашивает Бёрье.

— Ты все сделал правильно, — отвечает Зак.

— Абсолютно, — соглашается Малин.

— И никаких «но»?

— Никаких, Бёрье, пуля попала туда, куда было нужно.

— Черт бы его подрал, — ругается Бёрье. — Будет знать, как мучить животных.

Малин качает головой:

— Это безумие.

— Теперь меня, вероятно, не будет пару недель, — говорит Бёрье. — Обычно это требует времени.

Из инвалидного кресла доносится бульканье, а потом несколько членораздельных звуков.

Неужели это речь?

Снова слышатся звуки, в которых чувствуются упорные попытки сформировать какие-то слова.

— Она говорит, — переводит Бёрье, — что пора положить конец всем этим ужасам.

— Да, действительно пора, — соглашается Малин.

— Что было на работе, мама? — спрашивает Туве и тянется за кастрюлей с картофельным пюре, стоящей на кухонном столе. — Ты выглядишь усталой.

— Что случилось? Некие подростки, чуть постарше тебя, натворили кучу глупостей.

— Что за глупости?

— Очень большие. — Малин прожевывает пюре и продолжает: — Пообещай мне, Туве, что никогда не будешь делать глупостей.

Туве кивает.

— И что с ними теперь станется?

— Сначала вызовут на допрос, а потом ими займутся социальные службы.

— Как это?

— Не знаю, Туве, но, думаю, о них позаботятся.

Двенадцатое февраля, суббота

Часы на колокольне бьют одиннадцать раз, потом начинают звонить. Они звонят по мне, они объявляют во всеуслышание, что сегодня Мяченосец Андерссон будет наконец похоронен. В этом звоне слышится рассказ о моей жизни, о моем на первый взгляд бессмысленном существовании. Но вы ошибаетесь, как вы ошибаетесь! Я знал любовь, по крайней мере однажды, даже если не чувствовал в себе решимости признаться в этом.

Тем не менее это правда. Я был одинок, но не настолько.

Сейчас имеет смысл поговорить обо мне. Потом я сгорю. Раз и навсегда однажды в субботу! Они сделали исключение для меня, ради моей ужасной смерти.

Но все это не имеет никакого значения, отчасти меня уже нет, осталась только загадка, ради которой кое-что еще сохраняется. Я группа крови, генетический код, я то, что лежит в белом сосновом ящике в часовне Воскресения Господня с оранжевыми стенами, где-то под Ламбуховом, если ехать в сторону городка под названием Слака.