Монс Каллентофт - Зимняя жертва

У сидящего перед ней лысого мужчины морские татуировки на обеих руках. Парализованную руку, на которую наложена шина, украшают грубые чернильные линии, изображающие якорь. Его лицо изрезано морщинами, кожа в родимых пятнах, один глаз слепой, но другой, как кажется, видит за двоих.

— Да, — рассказывает он, уставившись здоровым глазом на Малин. — Я был на борту того судна и жил в одной каюте с Пальмквистом. Не то чтобы мы дружили, но были земляки, и хотя бы поэтому нас тянуло друг к другу.

— Он утонул?

— У Островов Зеленого Мыса мы попали в шторм — не страшней, чем другие, но судно накрыла гигантская волна. Оно накренилось и пошло ко дну в какие-нибудь полчаса. Я выплыл и добрался до спасательной шлюпки. Мы четыре дня боролись со штормом, прежде чем нас подобрал теплоход «Франциска». Спасались дождевой водой.

— Вы мерзли?

— Холодно не было. Темно — да. Даже вода оставалась теплой.

— А Пальмквист?

— Я больше его не видел. Думаю, он оказался заперт в камбузе после первого волнового удара. Уже тогда там было полно воды. Я нес вахту на мостике.

Малин представляет себе эту картину.

Молодого человека, разбуженного ударом волны. Как все вокруг него вдруг потемнело, как прибывала вода, приближаясь во тьме, словно щупальца тысяч каракатиц. Как дверь блокировало снаружи, как сжало рот, нос, голову. Как в конце концов он сдался. Вдохнул воды и позволил окутать себя ее мягкому дурману, навевающему сон и блаженство, как постепенно погружался во что-то еще более мягкое и теплое, чем вода.

— Знал ли Пальмквист, что станет отцом?

Вейне Андерссон не может сдержать презрительную усмешку.

— Я слышал эту историю по возвращении домой. Все, что я могу вам сказать, — Пальмквист не был отцом мальчика Ракели Карлссон. Женщины совершенно не интересовали его в этом смысле.

— Он не хотел иметь ребенка?

— Моряк, инспектор Форс. Знаете, какие раньше были моряки!

Малин кивает и снова спрашивает после небольшого промедления:

— А если не Пальмквист, тогда кто мог быть отцом мальчика?

— Я сошел на берег после этого. На третью ночь шторма, как раз когда мы ждали, что все вот-вот закончится, буря разыгралась с новой силой. Я пытался удержать Хуана, но он выскользнул у меня из рук. Была беспросветная ночь, и дуло, как зимой. Море под нами разевало свою пасть и выло, словно от голода, желая добраться до нас, норовя поглотить…

Голос Вейне Андерссона обрывается. Он подносит здоровую руку к лицу, закрывает его ладонью и плачет.

— …и хотя я держал его крепко, как мог, он выскользнул у меня из рук, и я видел, каким ужасом наполнились его глаза, как он исчез в черноте… я ничего не мог сделать…

Малин молчит.

Она ждет, пока Вейне Андерссон придет в себя, и как раз тогда, когда ей кажется, что он готов к следующему вопросу, старик снова ударяется в слезы.

— …я жил… — всхлипывает он, — один после этого… для меня… по-другому не могло быть… думаю я…

Малин ждет.

Она видит, как скорбь постепенно отпускает его. Не дожидаясь вопроса, старик продолжает:

— Пальмквисту не нравились эти слухи насчет Ракели Карлссон. Они ходили уже до нашего отплытия. Но я уверен, многие знали, кто отец ребенка, которого она ждала.

— Кто? Скажите, кто?

— Слышали ли вы что-нибудь о человеке по прозвищу Калле-с-Поворота? Это он был отцом мальчика, и говорили, что именно он так ударил Черного, что тот оказался в инвалидном кресле.

Малин чувствует, как где-то внутри растекается поток тепла. И от этого тепла ее начинает знобить.

Народный парк поселка Юнгсбру. Начало лета 1958 года

Надо видеть, как он двигается.

У него темные глаза, и мускулы его напряжены.

Как все расступаются перед ним, как, словно повинуясь инстинкту, отходят в сторону, когда он приближается с одной, другой, третьей или четвертой.

Он неотразим, Калле.

Сладкие летние ароматы мешаются с запахом пота, который распространяют тела танцующих. Прочь, недельная усталость. Тело жаждало этого, и кровь быстрее движется в жилах, заставляя его ныть от желания.

Он увидел меня.

Но он ждет.

Он танцует один, готовится. Подтянись, Ракель, подтянись. Оркестр на сцене, пахнет колбасой, водкой и страстью. Раз, два, три… Все они толстые от шоколада, который засовывают в рот прямо с конвейера, но только не ты, Ракель, не ты. У тебя все на месте, так что подтянись, бюст вперед, только для него, когда он пройдет мимо в танце с той или с другой.

Он — животное.