Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

Нам разрешалось ухаживать за собственными садиками и выращивать цветы для своей hornacina. Наши слуги могли выходить за пределы монастыря, чтобы покупать для нас семена и съестные припасы. Разумеется, они возвращались, переполненные городскими сплетнями, мельчайшие подробности которых разыгрывались в игре с очень высокими ставками.

Подобно многим моим сестрам, я завела себе домашнего любимца — блоху в бутылке зеленого стекла. И в самом деле, ее проделки скрашивали мое одиночество во время долгих часов молитвы. Монастырским блохам, похоже, доставляла большое наслаждение limpieza de sangre, чистота крови, которую они высасывали из монахинь Святой Каталины.

Жозефа железными щипцами вылавливала их из моих простыней и выкладывала трупы в ряд в hornacina в качестве подношения моей уродливой святой Розе, приговаривая при этом. — Какой позор, что они не могут укусить ее. Ей бы это понравилось, верно?

Доктор Санто Альдобрандини

Когда после поражения при Ватерлоо Наполеона отвезли на остров Святой Елены в южной части Атлантического океана, на меня снизошло очень странное озарение. Оказывается, теперь Марчелла физически находилась ближе к Наполеону, чем ко мне.

Отмечая каждый день своей утраты, я вдруг понял, что ощущаю некое духовное родство с ним. Быть может, он, как и я, так и не сумел отказаться от надежды, что когда-нибудь прежняя жизнь вернется к нему? Интересно, мечтал ли он об освобождении так, как я мечтал о том, чтобы спасти Марчеллу? Уносился ли он мыслями вслед волнам, прокатывавшимся под днищем его корабля, возвращаясь к моменту своего наивысшего торжества на поле боя, как я с трепетом вспоминал тот миг, когда мои губы соприкоснулись с губами Марчеллы?

Генералы, сражавшиеся против него и боявшиеся его, и не подозревали о том, что все это время Наполеон носил в животе врага, который и станет для него Немезидой. [150] Немезида — богиня возмездия в греческой мифологии. Препилорическая язва уже прогрызла в нем глубокую дыру, где со временем разовьется злокачественная опухоль.

К тому времени, когда Наполеон угодил в заточение на остров Святой Елены, опухоль уже продвигалась ускоренным маршем на север, юг, восток и запад внутри него. Чтобы ослабить его желудочные спазмы, доктора принялись медленно убивать его орошением толстой кишки и рвотой, вызываемой сурьмяным виннокислым калием. Все возрастающие дозы снадобья привели к тому, что кровь стала поступать в его мозг с перебоями, вызванными неожиданными приступами сердцебиения, подобными перестрелке на поле боя.

На Святой Елене у Наполеона не было друзей. При сложившихся обстоятельствах врач, пусть даже пребывающий рядом с ним, не мог стать другом. Врач — это человек, который соответствующим образом фиксирует в документах вашу кончину, приступ за приступом, боль за болью, удушье удушьем.

Марчелла, наверное, тоже хватала разреженный горный воздух широко раскрытым ртом? Или же, напротив, его чистота добавляла ей сил? Ей позволили иметь бумагу, чтобы вести дневник? Рисовать? У нее есть врач? Я вдруг обнаружил что страшно ревную к неизвестному хирургу из Арекипы которому будет дарована привилегия прикасаться к ноге Марчеллы и находиться в такой близости от ее светящейся кожи что его ошеломленное лицо будет купаться в лучах исходящего от нее света.

Марчелла Фазан

Жозефа дала мне понять, что будет следить за моим поведением в течение некоего периода времени, своеобразного испытательного срока, прежде чем позволить себе какую-либо фамильярность в общении со мной.

— Благородные девушки странные, — сообщила мне она. — Кажутся хорошими, а потом вдруг становятся злыми и высокомерными.

— Со мной такого никогда… — запротестовала я.

— Надеюсь, что нет, — согласилась она. — Но я все равно подожду, немножко-немножко.

Жозефа по-прежнему оставалась единственным человеком, с которым я разговаривала, не считая моего духовника. Веселая болтовня на улицах мгновенно замирала при появлении vicaria, которая казалась вездесущей, неожиданно выныривая из-за угла или выходя из тени крутого каменного откоса. Поймав какую-нибудь монахиню в одиночестве, она подвергала ее жестокой и сокрушительной критике. Мне самой неоднократно приходилось сносить подобные унижения, а за окном я слышала их еще больше. Сестра Лорета была столь неутомима в изыскании все новых наших пороков, что мы казались себе пустыми сосудами из тыквы, поднесенными к свету. Но как же она была не права, обвиняя тихих и молчаливых девушек в болтливости, а худеньких — в тщеславии! Vicaria твердо уверовала в то, что моя хромота — несомненное доказательство моих смертных грехов, и понуждала других монахинь имитировать наложенное на меня покаяние, подкладывая острые камешки в свою обувь. Но и здесь, как и всегда, сестра Лорета заблуждалась, поскольку в моем увечье был виноват вовсе не Господь Бог, а мой брат.