Еремей Парнов - Секта

Ни тогда, ни тем более потом Саня не мог понять, какая сила подхватила его на крылья и бросила наперерез. Высокую фигуру в каске и бронежилете он заметил лишь в начальный момент прыжка. Такого же, как только что, без разбега и видимого усилия.

Не то освещение и обстановка не та, чтобы разглядеть и запомнить, но и не то мгновение, чтобы забыть.

«Жить надоело? — он вспомнил все: и лицо, и голос, и плечи свои, словно стиснутые стальными клешнями манипулятора. — Или крыша поехала?»

Такие черты — правильные и в меру приятные — обычно не запоминаются. Незабываемыми их делает чувство, а оно не выветрилось за эти годы, скорее окрепло. И это была благодарность.

Отбухали траурный марш медные тарелки и барабаны, отзвучали похоронные речи, расточился в горних высях благовонный дым ладана. На палисандровую крышку гроба посыпались комья пересохшей земли. Похоронная процессия начала рассыпаться: кто к автобусам, кто к иномаркам.

Кидин с женой подошли к вдове и родственникам покойного, а Саня, переждав основной поток, направился к выходу. До него долетали обрывки разговоров. Стряхнув с себя ритуальное оцепенение, люди оживленно спорили о причинах убийства. Предположения выдвигались самые разные: от участия в приватизации алюминиевого комбината до нефти, которую Лобастов загнал в Чечню. Мелькала фамилия Баржина. Кто-то категорически заявил, что он вовсе не Баржин, а Баржинский, как будто это что-то меняло. Склоняли Кидина, намекая на его мафиозные связи, но пуще всех досталось какому-то Каменюке, якобы обтяпавшему вместе с покойным грандиозную аферу с акциями.

Насколько Саня мог понять, сплетники принадлежали к финансовым кругам и направлялись прямиком на поминки во французский ресторан, открытый недавно в помещении «Гранд-отеля», где цены были в два раза выше чем в Париже.

Он подумал, что Лора тоже вскоре окажется там и будет сидеть рядом с этими людьми, говорить с ними, выслушивать их самодовольные высказывания, весь этот мелкотравчатый вздор, и почувствовал себя одиноким и лишним.

Последние дни его преследовало ощущение надвигающейся развязки. Казалось бы, никаких заметных перемен в их отношениях не произошло, но исчезло упоительное чувство полета, безоглядная радость ушла, дав место тяжким раздумьям. Упиваясь каждой минутой близости, они старались не думать о том, куда несет их случайно подвернувшийся поезд без машиниста и тормозов. Только разве уйдешь от себя? Одинокие ночи, отравленные ожиданием и самоедством, отлагались в сердце едкой накипью. Незваными гостьями заявили себя подозрительность и какая-то болезненная щепетильность, которых прежде не замечали они ни в себе, ни друг в друге.

Скрыть душевную муть, переборов ее в одиночку, оказалось никак невозможно. Настроенные на одну волну, оба были слишком чувствительны, слишком тонки, чтобы не ощутить, не среагировать, не войти в разрушительный резонанс. Размолвки, сопровождаемые слезами и бурным излиянием чувств, кончались столь же неистовым примирением и, как обычно, постелью. Но и между туч, до предела насыщенных электричеством, не всегда пробегает искра разряда. Настала пора, когда затаенное молчание больше не находило выхода. Его приходилось скрывать под холодной иронией или деланным смехом и уносить с собой, в свое горькое одиночество.

Вспоминая отлетевший головокружительный хмель первых дней, они пытались вернуться назад, но тем вернее тащило их дальше — туда, где уже успели побывать, откуда, казалось, вырвались, куда пуще смерти боялись вновь угодить.

Это порождало обиды, ожесточение, но и в самые трудные минуты каждый знал, что никогда не переступит черту, не выкрикнет, как бы ни было больно, те единственные слова, которыми кончается все.

Солнце покинуло созвездие Близнецов, и Земля неудержимо неслась к поясу астероидов, навстречу звездным дождям.

Саня ошибался, полагая, что Лора поедет в ресторан «У Максима».

— У меня страшно разболелась голова, — сказала она, усаживаясь на заднее сидение «мерседеса». — Ты уж как-нибудь без меня.

— Неудобно, — попробовал возразить Кидин. — Все будут.

— Тем более. Никто и не заметит.

— Это тебе так кажется. Не забывай, моя радость, что Лобастов был твоей правой рукой. Как-никак, а обязывает…

— Ты хочешь сказать — твоей? Я, дорогой, не имела ровным счетом никакого отношения ни к нему, ни к его делам.