Йозеф Гелинек: Скрипка дьявола

— Он умер прямо там?

— Нет, в больнице, несколько часов спустя. Смерть посредством сеппуку такая медленная и такая мучительная, что даже самураи не были готовы ее принять. Бусидо, кодекс, которым они руководствуются, предусматривает присутствие кайсакунина — помощника, в его обязанности входит положить конец мучениям. Он стоит рядом с катаной в руке и по знаку умирающего отрубает ему голову. Некоторые даже не протыкают себя тантё. Они заранее просят своего помощника отсечь им голову, как только они начнут вонзать нож в живот. Вчера вечером в аэропорту Рескальо хотел, чтобы я стал его кайсакунином.

— А тебе не хотелось помочь ему умереть?

— Этот несчастный так страшно кричал, — ответил Пердомо, — что мысль о том, чтобы применить оружие, приходила мне в голову, не отрицаю.

— А если бы тебе гарантировали полную безнаказанность, ты сделал бы это?

— Возможно, хотя не могу утверждать наверняка. Меня останавливал не только страх перед юридическими последствиями. С одной стороны, мне хотелось покончить с этим ужасом, понимая, что с такими ранами у итальянца мало шансов выжить, а с другой — я надеялся, что он все-таки останется в живых, предстанет перед судом и будет иметь возможность сожалеть о своем преступлении в течение двадцати лет. Но есть еще одна деталь, которая долго будет меня мучить.

Инспектор уныло склонил голову, и Милагрос почувствовала, что, если она его не ободрит, он не сможет снять с души гнетущую его тяжесть. Психолог осторожно погладила руку Пердомо, и это действительно помогло ему заговорить.

— Как я тебе уже рассказывал, отец Ане детально описал мне ритуал сеппуку. Мне кажется, в какой-то момент я мог бы предотвратить самоубийство Рескальо, но не сделал этого. Как только он понял, что не сможет сесть на самолет, он решил покончить с собой по-японски, потому что провел детство в Осаке, а японский ритуал предписывает прежде, чем вонзить в себя тантё, сложить стихотворение. Рескальо не был поэтом, он был музыкантом, и вместо того, чтобы сочинить стихи, он предпочел сыграть «Лебедя» Сен-Санса. Это была его лебединая песня, или, если хочешь, зеппитсу.

Пердомо имел в виду прощальное стихотворение, также называемое юйгон, которое самураи слагают накануне самоубийства. В нем они описывают мысли и чувства, испытываемые ими в данный момент. Два японских слова, выражающие это понятие, имеют почти одно и то же значение: «последнее замечание» или «высказывание, оставляемое позади».

— Тогда я, конечно, этого не понял, — продолжал объяснять инспектор, — но затем Рескальо сделал одну вещь, которая должна была меня встревожить. Дон Иньиго сказал мне, что древние самураи заворачивали тантё в рисовую бумагу, так как умереть с руками обагренными кровью почиталось бесчестьем. Когда Рескальо начал укладывать виолончель в футляр, он вынул шпиль и обернул его тем, что было у него под рукой, носовым платком. Это мне показалось очень странным, и я готов был отдать приказ немедленно надеть ему наручники, но почему-то этого не сделал, и он получил возможность вспороть себе живот. В какой-то момент я инстинктивно почувствовал, что он хочет покончить с собой, но не сумел ему помешать.

Рука Милагрос с чувством сжала руку Пердомо, и он ответил ей тем же.

— Глупо себя упрекать, — сказала женщина. — Во-первых, потому что человек, решивший расстаться с жизнью, рано или поздно это сделает. Если бы Рескальо не покончил с собой в аэропорту, он сделал бы это на следующий день в тюремной камере. Но кроме того, для такого человека, как он, не являющегося закоренелым убийцей, смерть, возможно, была наилучшим выходом. Поэтому ты не должен корить себя за то, что мог помочь ему и не помог, ибо в конечном счете ты ему помог — помог навсегда соединиться с любимой.

Пердомо был несказанно рад, что как раз в этот момент раздался звонок в дверь, означавший прибытие очередного пациента, так как в противном случае — и в этом инспектор был абсолютно уверен — этот миг стал бы началом его романа с Милагрос.

Мадрид, год спустя

— Сколько времени? — нетерпеливо спросил Грегорио с заднего сиденья внедорожника, за рулем которого была Элена Кальдерон.

Пердомо, сидевший рядом с Эленой, даже не потрудился взглянуть на часы. В последние десять минут он уже два раза сверялся с ними по требованию сына.

— У нас достаточно времени, Грегорио. Не надоедай, — ответил он, пытаясь протереть изнутри ветровое стекло, запотевшее из-за начинавшегося дождя.