Дженнифер Ли Кэррелл - Шифр Шекспира

Женщина вглядывалась в лица людей на скамьях: юные и старые, любопытные, встревоженные и нетерпеливые — над всеми их шелками и бархатом. Лица тех, кто погиб бы в кровавой давильне и пламени, если бы заговорщикам удалось вовремя зажечь фитиль от пороховых бочек, заложенных в погребах под парламентом. Она насчитала нескольких судей, советников, знатных господ, даже одного-двух епископов. Среди них расселись люди менее высокие чином, но достаточно состоятельные, чтобы купить себе почетные места: торговцы и стряпчие, землевладельцы и пасторы. Даже один поэт. Говарды, заметила женщина, явились во множестве, ведомые графом Нортгемптоном, графом Суффолком с сыном и юным лордом Говардом де Вальденом со свитой из слуг в желтых ливреях.

Священник, которого тем временем стащили с телеги, попросил позволить ему уединиться для молитвы. В ответ представители Короны в черных мантиях взялись поносить его, требуя покаяться в содеянном. Священник спокойно отвечал, что каяться ему не в чем.

Женщина как будто не слышала гневных тирад обвинителей — ее заворожили мягкий голос священника, благоговение и сочувствие, озаряющие лицо Уилла. Глядя на него, она даже не заметила, как стихали насмешки и вопли толпы, пока не умолкли вовсе.

В какой-то миг она поняла, что не может отвести взгляд. У основания виселицы священник помог палачу раздеть себя до нижней рубахи, полы которой были кое-как, из трогательной стыдливости, сшиты вместе. Послушно, словно дитя, он позволил надеть себе на шею петлю, но когда вперед вышел пастор для протестантской молитвы, решительно отогнал его. И вот, под барабанный бой в такт шагам, отец Генри стал взбираться по лестнице.

На помосте он прочел небольшую молитву на латыни. Барабаны перешли на дробь. Те, кто раньше требовал крови, теперь не скрывали слез. Узник сложил руки на груди. Представитель короля кивнул. Дробь оборвалась, палач выбил лестницу, и священник рухнул вниз.

Толпа во дворе разом рванулась вперед, увлекая женщину за собой. Одни теснили палача назад, крича «Держи, держи!», другие из сострадания тянули священника за ноги. Предполагалось, что веревку в нужный момент перерубят, но к тому времени, когда стража, хлеща и охаживая зевак по бокам, протолкалась к казнимому, тот был уже мертв.

В зловещей тишине толпа отшатнулась от помоста: палач пустил в ход тесаки. В нос ударил парной смрад скотобойни. Женщина пошатнулась и закрыла глаза, но потом вновь открыла усилием воли. Нужно было закончить то, зачем она пришла.

Граф Нортгемптон с живым интересом наблюдал за потрошением. Еще бы — он сам предоставил обвинения против отца Гарнета. Как только кровавое действо закончится, он перепишет их снова, чтобы впоследствии обнародовать.

Отец Гарнет признался, что слышал о готовящемся заговоре, но ничего не сделал для его предотвращения. Иезуит-де дал клятву хранить тайну исповеди и не мог ее нарушить.

Граф отмел довод без тени смущения. Отец Гарнет, настаивал он, вдохновлял заговорщиков.

Обвинение было заведомо ложным, и Нортгемптон об этом знал. Однако к нему пристала дурная слава человека с происпанскими и прокатолическими воззрениями, а выдача главного подозреваемого могла показать его честным верноподданным. Страна жаждала мести, так не лучше ль было найти ей козла отпущения, чем подставлять Говардов и их союзников из старых католических семейств?

Отца Гарнета принесли в жертву ради спасения других — уж кто-кто, а священник это бы понял.

Граф недовольно засопел. Он поработал на славу. Жаль, устроители казни не могли этим похвастать — ведь их предупредили не давать иезуиту слова.

Палач у плахи напрягся. Через миг его рука взметнулась вверх, размахивая вырванным из груди священника сердцем. Струйка крови дугой брызнула в толпу. На зрительских скамьях юноша с золотыми локонами закрыл ладонью лицо, но одна блестящая капля упала ему на манжету. Юноша побледнел.

— Сердце изменника! — прокричал палач. По этому знаку толпа должна была поднять одобрительный рев, но его не последовало. Глядя, как юный дворянин бледнеет от ужаса при виде крови на рукаве, народ угрюмо зашушукался.

Граф присмотрелся. Лицо соседа-юноши было ему знакомо, да и самого его он как будто узнал. Верно, кто-то из Шелтонов, а вот имя вылетело у него из головы. Что ж, если Шелтон — значит, почти свой. Граф наклонился перемолвиться словом с внучатым племянником Теофилом, когда второй Шелтон стал пробираться через скамьи к брату.