Паоло Ди Реда - Лабиринт тайных книг

Возможно, Джим сам не знал точно, о чем пишет. В дневнике стояла дата: «Июль 1971 г.». И это была первая страница — значит, она соответствовала первому июля. В тот день у Джима случился сильнейший спазм легких и он упал на улице. С того момента он был словно сам не свой.

Альдус прекрасно помнил, как Джим попросил его сходить с ним в кино: «Не хочется оставаться одному дома». Они отправились в кинозал, где шел вестерн с Робертом Митчемом. Джим заснул, а когда фильм закончился, Альдус никак не мог разбудить друга. Он даже испугался: ему показалось, Джим не дышит. Альдус сильно встряхнул его. Джим пришел в себя и неожиданно сказал: «Ал, дочитай эту книгу с кем-нибудь другим, с тем, кто уже знает греческий. Я больше не в состоянии двигаться дальше. Хочу только спать».

«С кем-нибудь, кто уже знает греческий…» — эти слова вдруг прозвучали в голове Альдуса яснее ясного. Преемник! Так было всегда: каждый раз, когда человечество должно было сделать выбор, появлялся человек, который указывал, какой дорогой пойти, чтобы вывести мир из тьмы.

Запыхавшийся Альдус помчался на авеню Жоржа Манделя, к дому божественной Марии Каллас. Да, только она могла исполнить миссию, с которой не справился Джим. Альдус просмотрел фамилии всех живущих в доме, нашел имя «Мария Каллас», позвонил. Стоял долго, но услышал лишь жалобный лай собаки. Он решил подождать, присев на ступеньку, однако спустя час вынужден был уйти. Он не знал, что Марии Каллас в этом доме больше не было. Только ее тело, лишенное жизни.

Он узнал об этом лишь на следующий день из газет.

Альдус утратил надежду, он больше не видел никакого смысла своей жизни. Его вновь охватила глубокая депрессия. Его миссия оказалась неосуществимой. Кто-то другой должен взять ее на себя, а он сдался тем же демонам, которые уничтожили Джима и Марию.

Когда его сын вошел в ванную дома на улице Ботрейи, она была вся в крови. Раймону показалось, что эти мазки красного цвета — цвета насилия — стали последней попыткой отца закончить рисунок какого-то мистического парусника.

В Новом Орлеане стояла ночь полнолуния. Катрин Сеймур-Морсо, ужинавшая на веранде с внучкой Жаклин, была необычно тихой и не отрываясь смотрела на огромную луну, освещавшую озеро.

— Сегодня вечером не могу не думать о ней. Уже два года, как я хочу рассказать тебе эту историю.

— Какую историю, бабушка?

— О моей очень близкой подруге. Знаменитой и прославленной. Но начну я не с тех времен, когда она уже стала известной, а с тех, когда она была маленькой девочкой. Ведь чтобы понять кого-нибудь, нужно узнать про его детство.

— Она была маленькая, как я, бабушка?

— Нет, мое сокровище, меньше тебя. Я видела ее, едва она только родилась, а мне тогда было почти столько же лет, сколько тебе сейчас.

— Восемь?

— Может, чуть побольше, думаю, лет десять. Мама взяла меня с собой, чтобы навестить в больнице нашу соседку. В этот день из окон Флауэр-хоспитал в Нью-Йорке не было видно ничего, кроме снега. Казалось, ангелы летают в небе над городом, посыпая его белой сахарной пудрой. Этот снегопад сопровождался необычной для Нью-Йорка тишиной. Как по мановению волшебной палочки, внутри и снаружи больницы все стало двигаться замедленно и тихо. Как будто покрывало, упавшее на город, заставляло людей замирать перед этой волшебной белизной. На самом деле люди не подозревали, что на свет появлялось существо с особым предназначением. Оно должно было спасти мир или, по крайней мере, подарить ему красоту. Красоту голоса, до сих пор остающегося непревзойденным. Но, как это всегда случается, за предназначение нужно было заплатить слишком высокую цену.

Родилась девочка, назвали ее Мария Анна София Цецилия. Это имя дал ей отец — мать не желала даже видеть ее. После смерти своего второго ребенка, мальчика, женщина не хотела иметь еще одну дочь. Так что все они — мать, сестра и отец — как будто забыли о существовании новорожденной, и долгое время никто не знал даже точную дату ее появления на свет. Я помню, в тот день, когда мы пришли с визитом в больницу, нам даже не показали малышку, хотя мне так этого хотелось. Поэтому, как только представилась возможность, я пробралась в их квартиру — она вечно стояла нараспашку, — чтобы посмотреть на младенца. Сестра Марии, Джекки, очень плохо относилась к ней, проявляла полное равнодушие к плачущему ребенку. Мне же было ужасно жаль девочку, и я решила, что всегда буду защищать ее от… да-да, от сестры и матери. Все равно мать потом всю жизнь открыто предпочитала старшую дочь, называя ее красавицей, а младшую — дурнушкой. Но они не видели, или не хотели видеть, какой милой всегда была Мария София, в то время как у Джекки полностью отсутствовала какая-либо грация.