Измайлов Андрей - Русский транзит

Разумеется, все намного муторней было, бюрократичней, тягомотней. Но кому это интересно? Суть же в том: Хельга меня и просветила, как на елку влезть и рыбку съесть, денег подкинула на период до отдачи, в отеле поселила – вместе с собой, по всему Бундесу сопровождала (я ж любопытный, поглазеть хочется!). Она и мое «Заявление понимания» засвидетельствовала, ту бумажку, которая предварительно пишется еще до прибытия в Штаты. Она мне и собственное заявление понимания сделала: по контракту Бояров (без – фф, Хельга, повторюсь, по-русски ого-го, а материлась и вовсе ого-го-го!) получает двадцать процентов, остальное – фроляйн Галински как литагент, литобработчик, переводчик и прочая-прочая-прочая. Между прочим, грабительский контракт, как мне впоследствии растолковал один из бесчисленных перельмановских приятелей-юристов-на-все-случаи-жизни.

Так что, если можно так выразиться, она меня на убой кормила, знала-чуяла, на чем деньжат срубить. Как ни смешно, угадала-угодила в яблочко: моя, в принципе, незатейливая стори о первом и втором русском транзите вдруг ПОШЛА. Аж «Новое русское слово» целиком публикнула. Я даже, грешным делом, варианты начал прикидывать, угодив в яблочко (в Нью-Йорк – по-нашему, по-американски), как мне с брайтон-питерской мафией объясняться, учитывая мою роль в деле Мезенцева-Грюнберга. Но выяснилось – это лишнее, да и в сущности нет никакой брайтон-питерской мафии. Откровением для меня стало! А потом и для Марси. Но то потом, много позже. А в Бундесе готовил: не помню ни хрена, давно было, вообще все выдумал, чего там баба с моих слов понаписала – не в курсе, книжки читаю только будучи сильно пьян, читаю – нравится, просыпаюсь – ни строчки не помню, сильно пьян был, а перечитываю опять же в подпитии и опять же поутру ни хрена не помню, так и живу.

Отношения у нас с Хельгой волей-неволей все тесней и тесней. Но я ей тоже собственное заявление понимания сделал: девка ты деловая, полезная, дружим, но без поползновений. Не в моем ты, Хельга, вкусе. А я свой вкус удовлетворю в несчетных м-м… салонах. Ну, естественно: негритянку, китаянку, француженку (о, француженка, о!), русскую (ностальгия, знаете ли…) – что я, не человек, что ли?! Да еще советский – изголодавшийся на однообразном совковом рационе! Всего попробовать хочется. А Хельгу – не хочется. Бодибилдинг…

Она немного сдвинутая на своем бодибилдинге. Я сам-то сдвинутый на каратэ-до. Но я – мужчина. Ладно, я не против, чтобы и дама сдвинулась на каратэ-до. Даже любопытно. Та же кинозвездюлина – Катька. Почему-то я ее Катькой прозвал… Синтия Ротрок. Ежели в Совдепе видак смотрят, должны знать: такая с челкой и рожицей обиженной пионерки- звеньевой. Вякает, правда, громковато при доводке, но растяжка – и я позавидую. Но при всем при этом – женщина, дама. А Хельга – бабомужик, мужикобаб. Габаритов небольших, не баскетбольных, но витая-перевитая. Она меня стесняться перестала, а то и не начинала, а то и сознательно провоцировала – бродила по комнате (в отеле, в кемпинге, в пансионате) голяком, качалась два часа в сутки непременно, гантели возила в багажнике и разборный изоджим. Жуткая жуть, как любила (или до сих пор любит?) изящно выразиться одна мразь в Питере.

– Алекс! Это же красиво! Посмотри!

– Отстань.

– Во всем цивилизованном мире конкурсы проводятся. А ты – дикарь!

– Дикарь. Импотент. Отстань.

– То-то импотент, сто марок только за сегодня протрахал!..! (говорю же: материлась она ого-го-го!).

– Закрой хайло, русскоязычная ты наша! Заняться нечем? Давай проводи работу с автором, пока настроение есть. А то никогда не отдам долги.

– Мне? Долги? От тебя-a? Я и не рассчитываю!..!..!

– Тогда и не отдам.

Чуть позже, спустя недельку, я привел вроде неопровержимый довод, Хельга даже запнулась, углубилась в себя – но поздно: я к тому времени уже… м-м… углубился в нее.

Баба, если что втемяшит себе в голову, непременно добьется. Мужчины, возможно, умней (шахматы, опять же…), но женщины хитрей. Даже когда не баба, а бабомужик, мужикобаб. Хельга Галински…

В Гамбурге мы тогда были. Как же, как же, вольный город. Я и дал себе волю: накушался «Либефраумильха» – зелененькой симпатичной бурды. Перевести, что ли? Молоко любимой женщины, вот. Сухенькое-полусладкое. Раньше, в Совке этакое винишко в меня и… и совком не затолкать. А тут: скотч хочу, говорю. Не держим, говорят. Фирменное кафе: мозель, рейнвейн, молоко – любимой женщины. Тьфу, эстеты! Ладно, изнасилую себя – соответствуй Европе, Боярофф! Вылакал я «молока» – в носу уже хлюпает. Пошли, говорю, погулять охота. Ну, погуляли мы с ней, со стервой, с Хельгой, метров двадцать. Господи, где я?!