Эндрю Клейвен - Час зверя

Гольдштейн вновь потянулся к ней.

— Вы уверены — может быть, нам лучше кого-нибудь позвать, чтобы вам оказали помощь? Мне кажется, вы нуждаетесь в помощи, мисс.

«Застрелить?»

— Нет, нет. — Нэнси закусила губу, борясь со слезами. — Все в порядке, — возразила она, не глядя на Генри. — Лучше смотреть на крышку стола, прямо перед собой. Невозможно смотреть на эти лица, встречаться с пустыми взглядами. — Просто мне как-то не по себе сегодня. Простите. Извините меня. Мне… Мне нехорошо.

Нэнси знала — все смотрят, все жадно уставились на нее. Словно голая перед всеми.

— Господи! Господи! Господи Боже! — Она быстро протянула руку, подхватила сумочку со стола, прижала ее к груди, будто в ней заключалось ее спасение. — Мне просто не по себе, — повторила она. — Я пойду, вот и все. Все в порядке. Не сердитесь.

Она торопливо засеменила к двери. Толпа расступилась. Господи, они прямо-таки бросились врассыпную. Нэнси прошмыгнула мимо них. Ей показалось, Гольдштейн последовал за ней. Он и Альберт шли чуть позади с обеих сторон. Провожали ее, когда она выходила из кабинета. И дальше по коридору. Мимо всех этих кабинетов со стеклянными стенами. Мимо портрета Фернандо на фоне Нью-Йорка. А сзади — целая толпа, и все таращатся, все следят, как она уходит.

— Да что же это? — все бормотала Нэнси, подбегая к лифту, не сводя глаз с пола, прижимая к себе сумочку. — Что же это, что же это такое?

Мистер Гольдштейн услужливо нажал кнопку вызова лифта. Нэнси стояла у двери шахты, вцепившись в свою сумочку, низко опустив голову, в бессильно повисшей руке — шляпа. Точно жалкая просительница явилась. Как же долго ползет этот лифт. Нэнси снова зашептала, как заведенная:

— Да что же… что же… что же здесь творится?

Наконец дверь отворилась, и Нэнси укрылась в тесной кабинке. Она тут же обернулась, прижавшись спиной к холодной металлической дверке. Вон они все, остались снаружи. Заполнили приемную и в коридоре толпятся, до самой двери. Гольдштейн, Альберт, Марта в красном платье. Восковые куклы пустоглазые. Крепче сжать сумочку. Сейчас дверь закроется, скорей бы.

Закрылась. Щелкнула. Колени подогнулись. Нэнси осела, судорожно облизываясь, желудок, того гляди, вывернется наизнанку. Почти что коснулась пола. Съежилась, корчась, уставившись в пустоту, скрежеща зубами, слезы так и хлынули из глаз.

Лифт плавно опускался.

— Что же это, Господи? — прошептала Нэнси.

И закашлялась, захлебнулась в рыданиях.

Покачиваясь, Перкинс добрался до уборной, нащупал шнур от лампы, потянул — под потолком засветилась обнаженная лампочка. Перкинс стоял над унитазом совершенно голый, сонно косясь на свой пенис, ожидая первой струи.

Дно унитаза было покрыто засохшей коричневатой коркой, от этого вода в сливе казалась темнее, и Перкинс различал в ней свое отражение. Свет от лампочки падал из-за его плеча, превращая отражение в изысканный силуэт, лучи электрического света играли вокруг зеркального лика, складываясь в золотистый нимб. Рассыпавшиеся по плечам волосы, расходящиеся во все стороны лучи — даже смахивает на икону.

«Мамочки мои, — подумал Перкинс, — полубог, да и только».

Наконец струя вырвалась на волю и, брызнув в унитаз, размыла золотистый призрак. Следя за своей струей, Перкинс негромко фыркнул, краешек рта изогнулся в усмешке. Даже сквозь туман тяжелого похмелья он различат стихи: Христос, отраженный в унитазной воде, уничтоженный потоком мочи. Мозги, похоже, превратились в песок, но все же Перкинс чувствовал: из этого получатся хорошие стихи. Они уже зарождались в его голове, пока он глядел в темный слив. Сперва только ритм, без слов, еще не строки, но звук, пульс стихотворения. Он продолжал мочиться, а «оно» пускало корни в его груди, белое, раскаленное, распространяется во все стороны, простирает крылья, того и гляди вырвется наружу. Вот уже и слова подбираются, ритм обрастает слогом.

— Ну же, — подбодрил он себя, — давай!

И тут же строки рассыпались. Ритм провис. Крылья обратились в прах. Белый раскаленный кристалл растворился.

Даже струя поникла. Теперь слышен был только плеск жидкости. Перкинс пытался удержать стихотворение — без толку. Пропало, погибло, пролилось, ушло в небытие. Вот так вот, в одну секунду, взяло и исчезло. Внутри пустота. Последние капли мутят воду в сливе унитаза.

— Что делать, — махнул рукой, — у тебя не будет больше стихов, мой мальчик.

Но, по правде говоря, он вновь пережил отчаяние и одиночество. Он стоял на сырых плитках ванной, совершенно голый, а стихи ушли. Огромное, запущенное, воющее в темноте одиночество. Будто стоишь на краю обрыва и заглядываешь в пропасть, пытаясь отыскать среди нагромождения гор хоть одну живую душу.