Лоран Ботти - Проклятый город. Однажды случится ужасное...

Отсюда следовало, сказал себе комиссар, что: 1) он может рассчитывать только на самого себя — о том, чтобы довериться кому-то в этом городе, не могло быть и речи; 2) он должен действовать очень быстро, потому что (3) сидеть сложа руки означает погубить себя, но главное — Мэрил и Дженни; кроме того, действие — это единственный способ спастись от надвигающегося безумия. Сначала Бертеги решил, что первым делом разыщет Ле Гаррека и как следует вздует его, а потом вытрясет из него все, о чем тот до сих пор молчал, но потом отказался от этой идеи. Роль писателя во всем происходящем оставалась довольно туманной, и даже если он, Бертеги, свернет ему шею в конце… интервью, чтобы помешать предупредить кого бы то ни было, то потеряет драгоценное время, может быть, даже несколько часов… Потом он вспомнил о подвале. Это был один из немногих пока не проверенных следов. Нужно, наконец, узнать, что находится позади заваленной хламом стены… Бертеги не рассчитывал, что найдет там груду пепла и костей, или же истлевший труп отца или отчима Ле Гаррека, или детские останки… но пришла пора разобраться со всеми сумасшедшими этого города и их чертовыми обрядами и получше изучить топографию местности — может быть, он сумеет выйти на Андреми, разобравшись со всей этой символикой, лучами пентаклей и прочей… ХЕРНЕЙ!

Комиссар заехал домой, предварительно пропетляв по улицам, чтобы убедиться в отсутствии слежки, и вскоре вышел оттуда с большой спортивной сумкой, набитой хозяйственными инструментами. Увидев, до какой степени сгустился туман, Бертеги порадовался, едва ли не возликовал: сейчас туман был ему помощником. Хотя и им тоже: в этой непроглядной густой белизне невозможно было следить друг за другом.

И вот теперь телефонный звонок. С незнакомого номера. Это мог быть кто угодно. Могли быть и они . У него не оставалось выбора — с ними нужно было поддерживать связь.

— Бертеги, — коротко сказал он.

На протяжении трех или четырех минут он слушал торопливый и сбивчивый рассказ Ле Гаррека. Речь шла о лицейской преподавательнице, у которой муж забрал ребенка, о сыне Пьера Андреми и об отчиме самого Ле Гаррека, которого он вместе с пятью учениками из «Сент-Экзюпери» убил двадцать лет назад.

Когда Ле Гаррек наконец замолчал и перевел дыхание, комиссар произнес:

— Я ничего не могу сделать для вас, дружище… Сказать могу только одно: если мне не удастся вернуть мою жену и дочь живыми и здоровыми, я вас задушу своими собственными руками.

Он отсоединился, подхватил свою сумку с инструментами и, светя под ноги фонариком, начал спускаться. В это мгновение человек по имени Клаудио Бертеги был лишь живым сгустком ярости и тревоги в водовороте клубящегося тумана.

Это был миг, словно застывший во времени, неподвижный: отец и сын смотрели друг на друга под сводами подземной пещеры, служившей многим поколениям здешних жителей — одним для того, чтобы скрываться, другим для того, чтобы творить свои страшные обряды. Бастиан молчал; Пьер тоже не говорил ни слова, захваченный эмоциями, удивившими его самого. Конечно, он много лет ждал этой встречи, но в реальности она оказалась не такой, как рисовалась ему в воображении. Например, он не мог предвидеть, что Бастиан окажется настолько похожим на его младшую сестру, — фотографии не могли передать того наивного, щенячьего удивления в глазах, той свежести еще полудетских черт, что всегда так умиляли его в Софи, когда он наблюдал за ней, медленно качающейся на садовых качелях, за бледной пеленой тумана.

Точно так же он прежде не замечал на фотографиях скверного качества, похожих на снимки из бульварной прессы, потрясающего сходства Бастиана с Каролиной — и сейчас у него невольно перехватило горло. Благодаря Каролине он увидел единственные светлые проблески «нормальной» жизни и испытал захватывающее ощущение счастья, в которое погрузился, словно в водоворот, и о котором порой говорил себе, на секунду из него выныривая: «Запомни эти моменты навсегда… потому что сейчас ты причащаешься к жизни светлой и драгоценной, словно бриллиант чистой воды…»

И конечно, эта связь была его ошибкой — поскольку чистота никогда не была его стихией… И мгновения, проведенные с Каролиной, испарялись, оставляя после себя горько-сладкие ароматы иллюзий. Но все же в ее объятиях, в эти мгновения, украденные у реальности, он почти верил во всесокрушающую силу любви и в свою победу над терзающими его демонами. Он был удивлен новым ощущением, испытываемым впервые: прежде, до встречи с юной художницей на набережной Сены, Пьер никогда не испытывал ни малейшей эмпатии по отношению к ближним. Он понимал других людей, но лишь разумом. Он был неспособен их почувствовать. И тем более — полюбить. Но Каролина была не такой, как все: возможно, он в первый же миг разглядел в ее картинах проклятие любого истинного художника — проклятие творчества. Итак, они оба были прокляты, каждый по-своему… Но одно он знал точно: она была единственной женщиной, которую он любил и которой мог по-настоящему обладать, — до нее он не мог получать наслаждение иначе, чем опьяняясь зрелищем крови и смерти… Но в конце концов все разрушилось. Магия всегда рано или поздно рассеивается — он это знал, — и реальность вступает в свои права… А реальность была такова: Пьер Андреми был монстром для одних и королем для других. Ни монстры, ни короли не знают покоя: вся их жизнь — страдание, и лишь в те недолгие периоды, когда они идут на уступки самим себе, она становится хоть немного переносимой. Однажды случится ужасное… Он это знал, как знал и то, что ему самому предстоит это совершить.