Эрик Ластбадер - Мико

Сато блаженствовал, ему было хорошо. Он вытянул свои длинные ноги и погрузил их в маленький водоворот, дыша полной грудью, наслаждаясь ощущением здоровья, которое внушал ему этот минеральный источник. Именно тогда он и почувствовал что-то у своей левой икры. Это что-то было мягким и теплым и со странной настойчивостью толкало, толкало, толкало его.

Он вяло наклонился вперед, представляя себя этаким журавлем, скользящим по воде в узеньком морском заливе. Его ищущие пальцы ухватили что-то похожее на пучок морских водорослей. Сато с любопытством медленно потянул их вверх. Они оказались довольно увесистыми.

Дождь прекратился. Свет фонарей доставал до пузатых бегущих облаков. Они скользили по небу, сливаясь и расходясь, и холодный опаловый свет луны, проникая в прорехи, окутывал, будто корона, тот предмет, который Сато извлекал из окутанного паром источника.

Его мышцы напряглись от усилий, и ему пришлось действовать двумя руками, хотя Николас пришел на подмогу. Что-то чудовищно тяжелое упало под водой на его ноги. Потом оно медленно поднялось над водой, будто призрак, встающий из пучины, и Николас вздрогнул.

— О, Будда! — прошептал Сато.

Его руки так тряслись, что капли воды веером падали с извлеченного ими предмета. Это было тело с изображением огромного тигра, свернувшегося клубком. Вода стекала с мощной спины, когти задних лап словно оставили вмятины вдоль изогнутого хребта. Из-за воды казалось, будто цветная татуировка ожила.

— О, Феникс, что же они сделали с тобой? — негромко воскликнул Сато.

Подернутые дымкой слепые мертвые глаза уставились на него, распухшее лицо, обращенное к небу, блестело в лунном свете, зубы были крепко стиснуты, как будто даже боль не могла поколебать решимости их обладателя.

Акико думала о том обещании, которое она дала Сайго. Или, говоря точнее, дала “ками” Сайго.

Она перевернулась на своем футоне, провела рукой по глазам. Красный свет потеснил мрак. “Гири”. Это связывало ее, словно стальные наручники. Не в первый раз жалела она, что родилась японкой. Как, должно быть, свободны американки или англичанки. И никакого тебе “гири”. Ибо Акико знала, что, если не чувствовать “гири”, то и не будешь связана им. Но она была японкой. Кровь самураев текла в ее жилах. О нет, не кровь прославленного Офуды. Она выбрала это имя по достижении совершеннолетия во многом по той самой причине, по которой Жюстин предпочла именовать себя Тобин вместо Томкин: она хотела скрыть свое прошлое.

Но разве было такое время, когда она в мыслях называла себя Акико Симада? Она ведь даже не знала полного имени своей матери. В фуядзё употреблялись только прозвища, да и те зачастую были ненастоящими. Икан! Получила ли ее мать это имя при рождении? Или она взяла его уже в фуядзё? Или же, что было столь же вероятно, те, кто управлял этим “замком, не ведавшим ночи”, попросту дали его ей?

Она опустила руки и сложила их чашечкой между ног. Она все еще ощущала остаточную дрожь, растяжение влагалища, которое вызвали ласки Николаса. Она никогда больше не будет прежней. Акико с ужасом сознавала, что не уверена, хочет ли быть такой, как раньше.

Но что же ее ответ? Мщение значило так много, дало ей цель, когда Акико думала, что цели нет. Не находя утешения в мыслях о возмездии, согревавших душу, она могла зачахнуть и умереть. Те, кто вынудил ее бежать из фуядзё, давно были мертвы и спали вечным сном, в котором она парила над ними по ночам. Но они были стариками, и в ее понимании это не было истинной справедливостью. Они уже неистребимы, и с этим ничего не поделаешь. По ее мнению, они прожили гораздо дольше, чем хотелось бы. Но все же она отомстила за себя.

Жизнь должна обрести некие очертания. Ее уделом было мщение. Акико подумалось, что в прошлой жизни она была каким-то зловещим созданием, ибо ее злая карма не ослабевала и в нынешней. И вот теперь этой мрачной гармонии угрожал Николас Линнер. Наверное, она знала это с того мига, когда впервые воочию увидела его у “Дзян-Дзяна”. Он сумел растопить сердце, которое, как она полагала, было сделано из гранита и льда. В своей самонадеянности она считала, что уж ее-то любовь не коснется.

Но она ошиблась.

Рыдая на футоне, одна в доме своего мужа и своей жертвы, она молила всесильного Будду только об отпущении грехов и о смерти. Ибо от мысли — о Будда! о это знание! — что она могла полюбить как любой другой смертный, на нее накатывали волны ужаса. Она же пустила свою жизнь по определенному руслу, веря в особое свое предназначение.