Эрик Ластбадер - Вторая кожа

Джеки сожалела о том, что отец, обуреваемый глобальными идеями, бросил семью. Девушка догадывалась, что на самом деле он просто нашел себе женщину помоложе и посимпатичнее матери и теперь живет с ней припеваючи где-нибудь в тропиках. Как еще можно было объяснить оскорбительные слухи и гнусные сплетни о нем? И почему дедушка Чезаре никогда не говорил о своем сыне? Он вел себя так, словно Джонни Леонфорте не существовало на свете. Знала ли мать, что случилось с ее мужем? Девочка так часто задавала себе этот вопрос, что, когда однажды застала мать в слезах, поняла — ее догадки были недалеки от истины.

Это случилось за год до того, как Джеки попала в монастырь Святого Сердца Девы Марии. Когда она вошла в комнату, мать вздрогнула и спрятала что-то под подушку на постели. Джеки решила, что с ней играют, со смехом забралась на кровать и вытащила письмо.

— Отдай! — закричала мать с такой неожиданной яростью, что девочка немедленно подчинилась, но все-таки спросила:

— От кого письмо? Скажи мне!

— Не могу. — На лице матери было написано нечеловеческое страдание, но дочь с непосредственностью подростка выпалила первое, что ей пришло в голову:

— Оно от Джонни?

— Я бы предпочла, чтобы ты называла его папой. — В глазах матери стояли слезы.

Испытывая непонятный страх, Джеки обняла ее трясущиеся плечи.

— Так Джонни жив?

— Поклянись, дочь, поклянись перед Богом и Девой Марией, что никому ничего не расскажешь!

— Но почему об этом нельзя рассказывать?

— Поклянись! — Голос женщины неожиданно стал строгим и властным. Джеки поклялась, и тогда мать со вздохом сказала: — Да, он жив.

— А дедушка об этом знает?

Мать кивнула:

— Но он никогда не признается в этом, скорее перережет себе глотку. И страшно рассердится на меня, за то, что я тебе все рассказала.

— Но что случилось? Где Джонни?

— Не знаю. Обычно письма от него приходили из Японии, но теперь на конверте стоят почтовые штемпеля США. Но я думаю, что в Америке твоего отца нет.

— Он вернется к нам?

— Не знаю, — еле слышно прошептала женщина.

— Но почему он уехал, почему бросил свою семью?

— Ты же знаешь, во время войны Джонни был в армии. После войны он... какое-то время находился в Японии, занимался там каким-то бизнесом, он никогда мне не говорил, каким именно. Дедушка утверждал, что Джонни делал это во благо всей семьи Леонфорте.

Джеки мало что поняла из слов матери и спросила:

— И что же дальше?

— Не знаю. То ли дела у Джонни пошли плохо, то ли кто-то другой оказался хитрее его. Как бы там ни было, но случилась страшная катастрофа, от которой твой дедушка так никогда и не оправился. Семья тоже не смогла пережить этого и вновь стать такой, какой была.

«Значит, все сплетни и слухи имели под собой почву — по крайней мере, часть слухов», — подумала девочка.

— Но почему же отец не вместе со своей семьей, ведь он нам так нужен?

Мать подняла голову, ее глаза казались ослепшими от слез. Она попыталась улыбнуться, поглаживая блестящие волосы дочери.

— Ты такая красивая, ты очень похожа на... — Ну, мама!

— Все произошло по воле твоего деда — это все, что я могу тебе сказать.

— Неужели он навсегда прогнал отца из дома?

— Навсегда? Не знаю, но я смирилась с этим, смирись и ты.

Так и не позволив дочери прочитать письмо, мать сожгла его. После этого, казалось, ей стало легче. Она снова занялась хозяйством, и Джеки была изумлена, когда в тот же вечер мать с обычной теплотой и любезностью встретила дедушку, когда тот вернулся домой.

— Черт побери, когда же отец думает вернуться? — сказал сестре Чезаре на следующее утро после похорон дедушки. Он вез ее на машине в монастырь Святого Сердца Девы Марии. — Если бы он сейчас был здесь, мне не пришлось бы иметь дело с дядей Альфонсом.

Джеки удивилась, что брат с ней откровенен — с ним такое случалось очень редко, — и совершила глупость, ответила тоже очень откровенно:

— Джонни никогда не вернется. Он нас бросил. Сбежал от своей семьи.

И тут брат ударил ее. Чезаре всегда воспринимал мир в черно-белом цвете, для него не существовало оттенков. И Джонни для него был не только отцом, но и главой семьи, его кумиром, не говоря уже о том, что он был доном.

Всю оставшуюся дорогу до монастыря они не сказали друг другу ни слова. Лицо девочки пылало не столько от боли, сколько от унижения. Она никак не могла собрать всю свою христианскую добродетель, чтобы простить брата и подставить ему вторую щеку. Несомненно, мать-настоятельница не одобрила бы ее поведение.