Владимир Лорченков: Время ацтеков

– Разумеется, – соглашаюсь я, ведь спорить по мелочам смысла нет, все главное явно впереди.

У него длинные и сильные руки.

– Правда, зато не староват для постели, весь район перетрахал, она тебе рассказывала? – гордится собой он.

– Рассказывала, – хочу я сделать ему приятно.

– Ну вот, – улыбается он, – не будем мучить ни себя, ни тебя, ни кого-либо еще. Ибо ты не убийца, что ясно и ежу. Если, конечно, еж этот не заканчивал полицейскую академию, а я, слава богу, ее не заканчивал!

Он ржет, а я, тактично улыбаясь, жду конца этого приступа. Ненавижу весельчаков.

– Поэтому мы быстро все обсудим, – говорит он, – и закроем тему убийства. Это все, что я смогу для тебя сделать, мой друг.

– Тему убийства, – киваю я.

– Ну да, – кивает он, – у нас ведь явное самоубийство.

– Да уж, – вспоминаю я пистолет у ее виска, – куда уж явнее.

– Ты видел, как она это сделала? – жадно нагибается он ко мне.

– Да, – закрываю глаза я.

– Что она сказала перед этим? – спрашивает она.

Неожиданно палату заполняет запах опасности. Он перебивает ароматы побелки, лекарств и моего – видимо, я тут не первую неделю – пота. Запах опасности. Паленая шерсть. Надо реагировать, иначе, парализованный, ты погибнешь. Это страшно неприятно, но – пора.

– Она сказала, что никто никогда не брал ее так, как я, – медленно обдумываю я слова, – и что, напротив, никто и никогда не трахал ее так плохо, как ты.

– Так и сказала, «напротив»? – хмыкает он.

– Хомяки взбунтовались, – смеется он.

Несколько минут мы молчим.

– Ты нарываешься, пацан, – весело и просто говорит он.

– Впрочем, это свидетельствует о том, что ты, по крайней мере, не тупой и не конченый слабак, – делает он мне комплимент.

– Только не радуйся, потому что ты всего лишь полуконченый слабак, – дает он мне определение, с которым я в принципе согласен.

– Я не вижу смысла в этом сопротивлении, но раз ты этого хочешь… – говорит он.

– Чего ты добиваешься? – спрашивает он.

– Чтобы ты ушел, – отвечаю я. – Ты болтаешь без умолку. Допрос закончен?

– Ну что ты, – достает он блокнот. – Это была лишь беседа друзей. А сейчас мы займемся формальностями.

– Ты же сам сказал, – с трудом разлепляю я губы, – что это явное самоубийство. И знаешь это. И я знаю.

– Да, дружок, – печально соглашается он.

– Но ведь есть еще и такая интересная во всех смыслах, особенно для такого интеллектуала, как я… – говорит он…

– Ты ж, еп те, не думал, что интеллектуалы обитают только в ваших сраных институтах изучения перьев в заднице индейцев? – иронизирует он над моей улыбкой.

– Так вот, для такого интеллектуального легаша, как я, есть весьма интересная статья, как «доведение до самоубийства», – говорит он.

– Которую я тебе пришью, – обещает он.

– Крепко пришью, – говорит он.

– Ну, – устало говорю я, – хоть что-то ты умеешь делать крепко, легавый.

Я не знаю почему, но знаю, что мне нужно держать оборону. Вбивать все это в него, как подобранную в уличной драке доску – в пьяного громилу. Иначе он не остановится, и мне конец. Не то чтобы он был плох. Просто он громила, и он пьян. Что-то во внешности мужа Светланы давало мне понять, что он взведен и выпущен из ствола, и летит прямо ко мне, в мою голову, раздробить череп, взорвать мозги и бросить тело ничком на грязный пол. В общем, сделать все то, что сделала с головой его жены пуля из пистолета. Его, как я теперь понимаю, служебного пистолета.

Что в его лице намекает мне на это бескомпромиссное решение? Легкий изгиб губ вниз? Едва-едва, но мной различимое сощуренное левое веко? Запах печали и аскезы в его продолговатом лице, удивительно средневековом, точно с портретов постящихся аббатов и усмиряющих плоть отцов церкви? Так или иначе, я просто обязан сопротивляться.

– А может, это ты, мать твою, толкнул ее на это? – спрашиваю я.

– Да, и подсунул ей пистолет, – говорю я.

– Ну, тот, из которого она прострелила мне плечи, а потом застрелилась сама? – смакую слово «выстрел».

– Не исключено, что застрелилась из-за тебя, – предполагаю я.

– Как тебе это, Мегрэ? – улыбаюсь я.

Всю мою тираду он слушает, молча рассматривая свои руки. Потом, вопреки своему прежнему намерению, прячет блокнот. Встает и треплет меня, но не по плечу – о, спасибо, – а по подушке. Я ценю его жест.

– Это большая утрата для нас, – говорит он.

– Мы оба не в себе, – извиняется он.

– Я сожалею, – соболезнует он.

– Разумеется, вы не виноваты, – оправдывает он.