Рене Маори - Любовь и ревность. Хроники

Она ела жадно, словно шелудивая бродячая собака. Куда только девался весь лоск и высокомерие? Сердце мое разрывалось между обидой и жалостью. И жалость победила. Я знал, что весь остаток жизни буду призывать ее к себе, но… я ее отпустил. Вот точно так, как вы давеча мне посоветовали. Ведь любил ее и желал ей счастья. Только спросил, есть ли у нее пристанище. Она кивнула и почти сразу же покинула этот дом. Больше я никогда о ней ничего не слышал. Вот и вся история.

Марк привстал со стула с таким необыкновенным выражением лица, словно он слегка тронулся.

– Вы подонок! – закричал он. И это была реакция, достойная брата такой сестры. – Вы старый ублюдок!

Его лицо исказилось, и в нем проступили незабываемые черты Антонии такими, какими они были в день нашей разлуки. И услышал ее голос: «Старый ублюдок! Что тебе от меня нужно?! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!!!»

– Ненавижу!!! – выкрикнул и Марк. Должно быть, это слово тоже было семейным.

Ее искаженное лицо, ее крики, ее ненависть – все это было тем самым кошмаром, который не оставлял меня еще долгое время. Эти крики снились ночами, заставляя вскакивать со своей одинокой постели с сердцем, бьющимся где-то в горле. В эти моменты я был способен выблевать собственное сердце, чтобы раз и навсегда прекратить мучения. Болезнь забивала эти воспоминания, да… Они слабели, бледнели, но никогда так и не исчезли. И вот сейчас этот дубль, это ничтожество, этот Марк возвращал меня на круги ада.

– Вы, вы довели ее до всего этого… Несчастный эгоист!

– А как же Вебер? – ядовито спросил я, сдерживая изо всех сил дрожь. – Он тоже был виноват? И вот результат – Вебер мертв, я болен и стар, хотя не прошел еще даже половину своей жизни. В моем роду все жили долго. Не знаю, как там Веберу на том свете, но я еще здесь и продолжаю ее любить. Когда-нибудь она все равно вернется, несмотря на все слова, которыми вы меня сейчас заклеймили.

Марк ринулся к двери, но я удержал его:

– Погодите. Вы еще знаете не все. Незадолго до расставания, я выстроил в саду оранжерею. Антония очень любила тропические растения. Прямо в оранжерее, она устроила себе уголок, где читала, писала что-то. В какой-то момент она даже начала проводить там больше времени, чем в доме. Наверное, влажность и духота оранжереи благотворно сказывались на ее организме. Я бы не выдержал там и получаса. Скажу вам, что после ее ухода, я не заходил в оранжерею и ничего не трогал там. Думаю, что Антония писала дневник. И, если она его писала, то он должен быть там, в ящике стола. Смею предположить, что в нем может оказаться намек на то, откуда следует начинать поиски. Вы, конечно, спросите, почему я этого не сделал? Я же отпустил ее, зачем же было искать?

Марк замешкался. Было видно, что в нем борется желание уйти с желанием увидеть дневник сестры. Все это попеременно отражалось на его физиономии. Наконец, любопытство взяло верх.

– Хорошо, – сказал он, – давайте сходим в оранжерею. Прямо сейчас.

– Конечно же, сейчас, – ответил я. – Днем я избегаю выходить.

В доме почти не было зеркал. Открывающееся в них дополнительное и почти бесконечно пространство, оказывало странное воздействие во время приступов. И Мина вынесла все зеркала на чердак, оставив лишь одно в прихожей, где я бывал редко.

Я задержался в прихожей, разыскивая ручной фонарь на полке для шляп. И, конечно же, невольно взглянул в огромное напольное зеркало. В приглушенном свете я увидел свое бледное, лишенное загара лицо, напоминающее гостя из потустороннего мира. А за своей спиной, ту, которую я желал бы видеть больше всего, или не желал бы с той же интенсивностью. Марк пошевелился, и наваждение рассеялось. Как бы ни были они похожи, но он был другим человеком, к тому же мужчиной.

– Пошли, – сказал я, подхватив фонарь.

Сад встретил нас резким холодом, хотя уже была поздняя весна. Трава в свете фонаря казалась мокрой и жесткой. Вездесущая сирень мазнула меня по лицу соцветием, оставив неприятное чувство чужеродного прикосновения. От неожиданности, я сошел с дорожки и увяз в мягкой сырой земле правым башмаком.

– Что случилось? – подал голос из темноты Марк.

– Ничего особенного. Я разучился ходить. – Ответил я с неопределенным смешком. Меня душила досада на свою неуклюжесть. Не так, совсем не так должен был шествовать гордый человек, оскорбленный в лучших чувствах.

Темный прямоугольник оранжереи был виден от самого дома. Это строение было моей гордостью – я сам спроектировал его. Огромный стеклянный параллелепипед весь блиставший окошками, вставленными в чугунные рамы. Рамы отливались по моему рисунку – это были цветы и литья, причудливо сплетенные в узор. Все строение выглядело блестящим кружевом, сотканным из темного металла. Но самой главной находкой было то, что огромные ящики для почвы были зарыты в землю примерно на полтора метра, и еще почти на столько же возвышались над поверхностью. Деревьям с глубоким укоренением это давало максимальную свободу, и они росли себе на приволье. Некоторые пальмы вздымались почти на четырнадцатиметровую высоту, и касались листьями потолка. Это великолепие стоило мне огромных денег и основательно истощило капитал, оставшийся после продажи фабрики.