Джон Бердетт - Крестный отец Катманду

По мере того как я расслаблялся, в макушке замаячил другой странный факт и, как вырвавшаяся из ловушки оса, выпорхнул на волю: в фильмотеке на Восьмой сой я не увидел ни одной картины самого Фрэнка Чарлза, даже «Черной среды», которая, по мнению критиков (других, а не меня), была вполне достойной попыткой привить на американской почве жанр французского и итальянского нуара. И его сентиментальной ерунды тоже не было.

Если бы Фрэнк Чарлз чутко относился к чужому мнению, можно было предположить, что он стесняется трудов своей жизни и не хочет похваляться своими картинами перед разбирающимися в кинематографе друзьями. Но насколько мне было известно, Чарлз приводил к себе в квартиру мало гостей, да и то исключительно тайских девиц, которые не читали по-английски и не были отягощены западным интеллектуальным снобизмом. Может быть, единственным человеком, который не хотел видеть его картины, был он сам?

Внезапно я вспомнил, каким толстым был Фрэнк Чарлз. Ненавидеть себя целиком и полностью невозможно; ненавидеть свою половину другой половиной не только возможно — это пугающе распространенное среди фарангов явление. Но дальше этого моя мысль не пошла, потому что постепенно я погрузился в сон. А проснулся оттого, что пассажиры бегали по самолету, стараясь снять хороший кадр. Под нами были горы. Я хотел тоже начать фотографировать, но решил просто полюбоваться. Горы никуда не денутся — поснимаю на обратном пути.

В пансионе «Катманду» я остановился в номере на одном из верхних этажей, рядом с комнатой, где располагалась выставка древностей. И первым делом, еще до того как распаковал багаж, отдавая дань уважения городу, вышел на плоскую крышу здания бросить взгляд на Катманду. Между Непалом и Таиландом разница во времени два часа, и в этот момент здесь наступали сумерки, когда прозрачная синева и пурпур окрашивают почти невидимые горы, а люди на других крышах снимают высушенное белье и готовят ужин.

С крыши пансиона я позвонил Леку.

— Свяжись с Тайской торговой палатой в Катманду, если таковая имеется, а если нет — с сотрудником посольства, ведающим подобными делами. Если тайские власти не в состоянии помочь, попроси Кимберли соединиться с Американской торговой палатой. Мне необходимо знать названия всех организаций, которые могут заниматься здесь съемками кино. Тебе ясно?

— Конечно, нет. Понятия не имею, о чем ты говоришь. Но надеюсь, все выполню. Кстати, от чего умер твой раб, который был до меня?

Естественно, я испробовал все номера телефонов, которые дал мне Тиецин. Естественно, ни один из них не отвечал — то ли потому, что Тиецин выключил аппараты, то ли потому, что в данный момент не работала вся сеть. Я спустился распаковать багаж. Потом, пройдя по подъездной аллее, вышел через металлические ворота, охраняемые внушительного вида мужчинами в военной форме, и отправился прогуляться по Тамелю.

Оказавшись в этом районе, я понял, что не в состоянии противостоять желанию снова посетить Боднатх, даже при том, что не могу связаться с Тиецином.

Когда я очутился возле храмового комплекса и начал ритуальный обход ступы, почти стемнело, только на западе еще брезжил слабый свет. Яркая белизна напоминающего грудь строения исчезла вместе с последним лучом солнца, но два гигантских глаза подсвечивались прожекторами. В это время паломников и туристов, вращающих медные молитвенные колеса, было не много — глаза на шпиле наводили на них страх. Без уверенности, которую нам дает дневной свет, можно было легко вообразить за этими глазами повелевающий ночью мозг.

Путь вокруг ступы занял гораздо больше времени, чем днем. На меня нахлынули странные мысли, настроение постоянно менялось. Пришло в голову, что когда-то ступа служила для общения с мертвыми и теперь я отдаю должное погребальному холму периода неолита. И еще — что Дальний Берег никогда бы не был настолько дальним, если бы нас не запрограммировали притворяться, что его не существует.

Я подумал, что наши предки задолго до просветления Гаутамы Будды знали о смерти больше, чем мы знаем о движении звезд. Их трудная жизнь продолжалась недолго, и они каждый год наблюдали уход близких. Им должно было казаться, что все течение человеческой жизни ведет прямиком в ступу — можно сказать, в могильник — и, таким образом, в более долговечный мир мертвых. И еще меня осенило, что с тех пор ничего не изменилось, только прибавилось двадцать — тридцать лет, которые нам дано прожить на планете. И это настолько затмило от нас истину, что мы не видим того, что для предков было жестокой очевидностью.