Мартин Сутер - Миланский черт

— Боб!

— Ммм?

— А откуда у тебя царапины?

— Какие царапины?

— На спине.

— Наверное, от тебя.

— Ах, Боб, массажистки стригут ногти.

Лес ниже Альп Петча был небрежно упакован в вату. На западе в серых толщах неба образовалась ослепительно-белая полынья, и изящные ветви лиственниц загорелись влажным блеском. Узкая дорожка была покрыта мягким пружинистым ковром из бурых прошлогодних иголок. Кое-где валялись еловые шишки, которыми она в детстве играла, делая вид, что курит трубку.

Она попросила Мануэля взять ее единственный сегодняшний сеанс и сказала, что уходит на целый день.

— А если спросит мисс Гамандер?

— Скажи, что я видела ее в гробу. В белых тапках.

— Понятно.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать, повторяла она в такт бодрым шагам. Она уже успела вспотеть, но руки, уши и нос были ледяными. Температура воздуха за последний час резко упала.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Слева при дороге стояла та самая скамья, с которой она тогда увидела, как мир на несколько мгновений преобразился. Сколько же времени прошло с тех пор?

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Дорога круто поднималась вверх и вела через быстро редеющий лес, постепенно открывавший вид на широкие просторы голых альпийских лугов.

Запыхавшись, она остановилась на границе леса. Над ней сияли сочной зеленью крутые склоны, теряющиеся в жемчужно-сизых оборках тумана. Две-три альпийские хижины, разбросанные по склону, казались игрушечными домиками, приклеенными детской рукой к модели железной дороги. Нарушал гармонию лишь вертикальный кремнистый шрам — русло белоснежного ручья, стремительно несущегося вниз.

Трава была высокая. Только на одном из лугов какой-то скорый на руку крестьянин умудрился за один из считанных сухих дней последних недель управиться с сенокосом. Сено лежало вдоль дороги в рулонах, запаянных в белый полиэтилен.

Соня перелезла через забор и начала подъем, шагая по скошенному лугу.

Вот идет по земле крохотная Соня Фрай. Одна из миллионов, поднимающихся в этот момент на отвесную гору. Одна из сотен тысяч, поднимающихся в этот момент на отвесную гору с чувством страха. Одна из десятков тысяч, поднимающихся в этот момент на отвесную гору с чувством страха и сердечной мукой в груди.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Мимо усыпанной коровьими лепешками ложбины с деревянным, обитым жестью колодцем. Мимо черной деревянной хижины с солнечным коллектором. Мимо маленького плохо зарубцевавшегося оползня.

Она добралась до рваных краев туманной завесы. Все контуры постепенно растворялись в этом молоке. Она карабкалась вверх, пока пастбища не исчезли и ее не обступил немой белый туман.

Только теперь она позволила себе передышку. Усевшись на камень, растущий из девственно чистого луга, она ждала, когда утихнет буря в груди.

Ни о чем не думать.

Дыхание успокоилось. Пульс замедлился. Вокруг нее и над ней был лишь светлый вакуум. И она укуталась в этот холодный, непроницаемый вакуум, как в легкое покрывало.

Откуда-то издалека доносился приглушенный шум мотора и превращался в светящуюся оранжевую линию, дрожащую в белой дымке. Воздух имел круглый мягкий запах.

И вдруг белизна, в которую она неотрывно смотрела, отшатнулась, словно от порыва ветра, и над ней разверзлось ледяное синее небо. А где-то внизу, утонув в море тумана, лежал Валь-Гриш.

Она словно вошла через открывшийся белый шлюз в другую, освещенную чужим ярким солнцем действительность.

Время остановилось. Все замерло.

Первое, что Соня почувствовала после короткого оцепенения, было дыхание обжигающе холодного ветра. Потом она увидела тучу, которую он тащил на буксире и которая через минуту скрыла от нее внезапно явившийся ей на мгновение мир.

Когда Соня была маленькая, отец показывал ей фокус: улыбаясь ей, он приставлял ко лбу ладонь и медленно опускал ее, как занавес, к подбородку. Счастливое лицо исчезало, и вместо него появлялось грустное. Потом «занавес» поднимался, и улыбка опять появлялась.

Только что мир на глазах Сони претерпел такую же метаморфозу — преобразился и вернулся в прежнее состояние. Теперь, возвращаясь назад, она вновь отчетливо видела лес и деревню, в то время как сзади по склонам опять клубились серые облака.

Вниз, через лес, по мягкой, пружинистой пешеходной дорожке с хвойным ковровым покрытием, плавно идущей под уклон. Что-то среднее между ходьбой и парением. Потом по грунтовой дороге, посыпанной гравием. Мимо сгорбившегося от скорби дома Луци Баццеля. По переулку, в котором жил Казутт, с его полинявшими сграффити и облупившимися фасадами, к которым притулились укрытые полиэтиленом штабеля дров.