Монс Каллентофт - Осенний призрак

А что знаю я сам?

Не так много, должен признаться, но я уверен в одном, я понял это уже после первой нашей встречи: не хотел бы я быть одним из тех, в ком ты разочаровался.

Меня сразу потянуло к тебе. Я должен был представлять твои интересы в одном судебном деле о причинении телесных повреждений. Тогда один из сотрудников фирмы получил инфаркт. И я понял, что хотел бы находиться вблизи тебя, греться в лучах твоей еврейской наглости, твоей дерзости. Казалось, ты показывал средний палец всем, кто оказался у тебя на пути, независимо от того, кем они были.

Но дружба, Йохен?

Что ж…

Возможно, ты был единственным человеком из тех, кого я встретил за последние годы, кто наводил на меня страх.

Мы с тобой были — а в твоем случае так оно есть до сих пор — из тех, кто не придает дружбе ни малейшего значения. Что мы, бабы или гомики?

Твой цинизм. Твои связи.

Мы были одинаково умны. Но под конец ты меня как будто перехитрил. Или это я тебя перехитрил? Наши с тобой души поедали друг друга. Одна подкрадывалась к другой, отражала в себе ее достоинства и недостатки и делала их своими. Такая дружба была у нас с тобой. Может, это самая редкая разновидность дружбы — дружба равных, поэтому она такая хрупкая. Зачем так крепко держаться за кого-то, если тебе в принципе нечего терять?

Двое мужчин.

Наши пути пересеклись, мы были обречены встретиться, и общее у нас было то, что ни ты, ни я никому и ничему не могли позволить встать на нашем пути. Но ты оказался глупее и мужественнее, чем я, Йохен, и хотя мой кошелек был набит туже, я завидовал твоей твердости, которая подчас пугала меня.

Йохен, я вижу твое загорелое тело на сверкающем хромом шезлонге возле хлорированной черной воды.

Я вижу Малин Форс за столом.

Она обхватила голову руками и спрашивает себя, как ей пережить этот день. Она думает обо мне. Вспоминает, как я лежал во рву лицом вниз, мертвый, — я понял это сейчас, — и как поднимали в воздух мое изрешеченное в припадке ярости тело.

Ее это устраивает, теперь ей есть над чем думать, и именно за этим я нужен ей.

Насилие ей отвратительно. Но она надеется, что оно поможет ей лучше разобраться в себе самой.

Она знает, что не справится без меня.

Может даже, она слишком хорошо это понимает. Точно так же, как я понимаю, что чувствует мальчик, когда ему в глаза бьет осеннее солнце.

Линчёпинг, весна 1974 года и далее

Свет пульсирует в глазах мальчика, озирающего школьный двор в районе Онестад.

Неделей раньше пенсионный возраст в социал-демократической Швеции снизили до шестидесяти пяти лет, а за несколько месяцев до этого автоматическая межпланетная станция «Маринер 10» сделала снимки поверхности планеты Меркурий с близкого расстояния.

А здесь и сейчас, на школьном дворе, в лучах слепящего солнца колышутся на ветру пышные кроны берез, и Йерри бежит за мячом, ловит его ногой, крутит и потом ударяет одними пальцами в белый кожаный бок. Мяч взлетает к забору, где стоит Йеспер, готовый его отбить. Но это у него не получается: мяч попадает в лицо, и через несколько секунд из ноздрей хлещет кровь, краснее, чем кирпич низкого фасада школы.

Учительница Ева видит, что произошло, и с криком устремляется к Йерри. Она хватает его за плечо и встряхивает, прежде чем повернуться к плачущему Йесперу. «Я видела, я все видела, Йерри, ты сделал это нарочно!» И его уводят. Он знает, что не хотел сделать ничего плохого, но, может быть, ему следовало бы хотеть этого, так думает он, когда дверь за ним закрывается. Он ждет. Чего?

Йеспер — сын врача из виллы в Вимансхелле. [42] Вимансхелль — район Линчёпинга. Папа, кажется, из тех докторов, что ковыряются в человеческих внутренностях.

Йерри уже знает, что играл с мальчиком из совсем другого района, чем Берга.

Уже сейчас, даже в мелочах, они ставят девятилетнего Йерри на место. Кто будет солистом на выпускном вечере? Кто нарочно сделал что-нибудь плохое? Кому уделяют больше внимания на уроках, кого больше хвалят? Вот поет девочка-старшеклассница, а два мальчика играют дуэтом на флейтах. Среди них нет никого, кто бы жил в его квартале; все, кроме него, одеты в белое, и у них у всех родители в зале. Но он не чувствует себя одиноким и ему не стыдно, он знает, что стыд бесполезен, даже если не понимает значения этого слова.

Он не такой, как мама и папа.

Или все-таки такой? Сейчас, когда Йерри стоит во втором ряду, на гандбольной штрафной линии, и готовится петь для людей, до которых ему нет никакого дела, разве не похож он на маму и папу?