Жан-Марк Сувира - И унесет тебя ветер

Он поехал по бульвару Сен-Жермен не быстрее тридцати километров в час. На углу улицы Бюси, напротив газетного киоска, чья-то машина отъехала с места, на самом деле не предназначенного для парковки. Он тотчас же встал туда, не обращая внимания на взбешенный гудок парижанина, уже присмотревшего себе это местечко. После девяти вечера риск увидеть свою машину на эвакуаторе практически равен нулю.

Человек пошел по улице Сены: рюкзак на правом плече, в левой руке холщовая сумка.

Квартира «второго действия» была в паре сотен метров. Ему то и дело встречались отпускники в шортах и футболках, уплетающие мороженое. Район многолюдный, туристы расхаживают посреди мостовой — на машине никак не проедешь. Это ему на руку. Чем больше на улице народа, тем меньше свидетелей, которые смогут его описать.

Человек без труда вошел в холл, открыв дверь своим ключом, подходящим ко всем подъездным замкам. Тихонько поднялся наверх по лестнице, накрытой красной ковровой дорожкой, медленно ступая, держась за перила. Во рту пересохло, голова кружилась, сердце колотилось. Он уже знал, что это побочное действие тегретола. Неудачи быть никак не могло.

Подойдя к квартире намеченной жертвы, человек глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, приложил ухо к двери, внимательно прислушался. Ничего не слышно. Он закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Наконец послышались какие-то шорохи — он не понимал, какие именно. Человек достал полицейское удостоверение и позвонил. Внутри послышались шаги, женский голос спросил:

— Кто там?

— Полиция, мадам.

Резко щелкнули задвижки, дверь приоткрылась. Книжечка в вытянутой руке закрывала нижнюю часть лица человека. Он сильно толкнул женщину плечом, так что она упала. Ногой закрыл за собой дверь. Наконец-то он дошел до места и вздохнул свободно.

Хозяйка квартиры лежала в полуобмороке, она разбила себе нос. Сквозь застилавшую глаза пелену женщина увидела, как человек надевает латексные перчатки и резиновую шапочку. Он показался ей страшным. Она попыталась встать, наклонила голову, и тут дубинка со свинчаткой мощно ударила ее по затылку. Женщина затихла. Человек для удобства лег рядом с ней и задержал дыхание, чтобы унять возобновляющуюся боль.

Клара услышала, как машина Людовика въезжает в гараж. Она удивилась: обычно он оставлял ее на улице перед домом. Через несколько минут Людовик появился совершенно голый. Клара не могла понять: то ли смеяться, то ли тревожиться.

— Костюм у тебя бесподобный! А я как раз пригласила соседей распить бутылочку, они с минуту на минуту будут.

— Серьезно?

— Да нет же, я пошутила. Тебе очень идет, только ты, мне кажется, отощал. Что, так зажарился сегодня?

— Да, но главное — весь пропах трупом. Я в гараже разделся и всю одежду сложил в сумку. Сейчас приму душ и все расскажу.

Через полчаса Людовик без подробностей поведал, как обнаружилось убийство молодой женщины, как запах от ее трупа проникал повсюду, пропитал его до кожи.

— Я тебе дам флакончик парфюмерной воды: подыши, станет легче, вот увидишь. Потому и говорят, когда кому-то становится лучше, что он нашел свой запах. А хорошо быть парфюмером, правда?

— Ты замечательная! — улыбнулся жене Мистраль. — Только почему сказала, что я тощий?

— Потому что так и есть. Ты плохо спишь, мало ешь, и это заметно. Ты, должно быть, еще не совсем в форме и ничего мне не говоришь — разве не так?

— В общем, так. Ну и что, ничего страшного, не я один такой. Многие ребята тоже устают из-за жары.

— Ну да, ну да, конечно. Жара все спишет. Людо, имей в виду: я была вместе с тобой в самые тяжелые минуты твоего последнего дела. Не бойся, ты все можешь мне рассказывать, я все пойму.

— Клара, что ты придумываешь, это тут совершенно ни при чем!

1980 год.

«На пятнадцатилетие я сам себе купил мопед б/у. Сначала я мыл машины по средам и субботам и копил деньги. Но потом понял, что на мопед мне копить еще два года, и начал тырить деньги где придется. Дело это простое, меня ни разу не замели, и через три недели я уже был с мопедом.

За мной везде бегает мой песик Том. Слушает все, что я рассказываю. Я ему одному все говорю, особенно — что делаю плохого. Зверь если даже и понимает, ругаться не станет.

Я еще раз спрашивал мать об этом — о чем спрашиваю все время с десяти, наверное, лет. В ответ заработал охрененную плюху — она ее, должно быть, нарочно берегла, у меня чуть голова не оторвалась. И как заорет: „Какой тебе, в жопу, отец — отгребись от меня совсем“.