Александр Терехов - Натренированный на победу боец

– Немцы приезжали прошлый год. Хотели, чтоб немцы воду подвели, плохо с водой. Какое обращение с женщиной! – Бросила салфетку под лавку. – Одну мне оставь.

Но я схватил обе тяжелые сумки, в конце платформы мы пролезли в дыру ограды. Рыбаки гремели снастью, мягко ступали валенками через кусты, она – вперед по тропе.

– Той сумкой не особо – стекло. У немцев же… разговаривает с тобой стоя. Подарки, будто должны. Не берешь – обижаются. За счастье, если в ресторан согласишься. Темы в разговоре есть другие. Вот это да-а, че-то окошки мои не горят…

Мы прошли плотину над прудом, низко затянутым льдом, и мимо колодца поднимались на кручу. Тянулись сараи с россыпями золы на задах.

– У немца и в мысли нет! Не может этого понимать. Сколько дарил – только раз руку поцеловал. В гости звали! Уверена: приехала и там бы – ничего.

Здесь снег уже не лежал сплошь, бугрились глыбки земли, мы – вдоль огорода, толкаясь плечом в черный забор. Перелезли холмик навоза у отхожего места с незастекленным окошком и оказались у запертой калитки меж беленых сараев. Она взяла у стены железный пруток, опустила его за калитку и отодвинула засов. В сараях возились куры, гремели жестянкой и шуршали крылами.

– Батя, что ль, спать залег. – Она топала сапогами по крыльцу, ключами резко заколотила в веранду. – Сумки поставь. Хоть на ночь немного разъяснело. Позасовывал, ведро с колодца снял и завалился. Небось пьяный! Вон тащится. Свои, пап. Кто-кто – Алла!

Дверь тотчас отворилась.

Сумки я поместил на стол. Нашел печь и – к ней спиной.

– Что ж ты, зая, не топил? Да вижу. Спасибо, до кровати дошел.

– Времени нету. Радиво повыключали. – Дед покрутил во тьме радио. – Не. Там свечка должна.

– И света нет?

– А? Нет, нет. Чер-ты их знают что! – Он поднес свечку ко мне и рассмотрел, закрыв один глаз. – Приветствую. Сщас натопим, да ты сиди! Алк! Я ж тебе яблок апорт нес!

Печка делила хату на кухню и зал. В кухне – ведра и чугуны, коротенький диванчик. В зале – кровать с блестящими прутками в спинке, белая скатерть на столе, в углу икона.

– Все растерял… Алк, возле калитки. Закрывал, и посыпались – апорт, как… – Показал размер. – Угощу, а больше нечем, не обижайтесь.

Я спустился к калитке и перестал унимать кашель. Радовался – он забирался глубже и больней, взрывая влажные преграды, – пусть выйдет весь. Обождал, тихо, едва вздыхая: еще? Напугал собаку, собака бегала по той стороне, останавливалась и лаяла, пружинисто припадая к снегу, я отхаркался и сплюнул. Она стояла на крыльце, непокрытая голова. И смотрела на меня, крепко держась за перила, сверху. Ветки постукивали о крышу, по лестнице, упиравшейся в чердак. На тропинке снег растолокся и таял, здесь несло особенным холодом.

– Ну. Что?

– Ничего, – грубо сказал я. – Попалась. Яблоки собирай, чего мерзнуть.

Яблоки рассыпались под смородиновые кусты, в грядки замерзшей клубники и под забор. Дед пел, пугал нас, из каждой песни дед знал первую строку, я наколол щепок из полена. Он, оступаясь с тропинки так и сяк, припер ведро угля, ворчал:

– Три года как пруд спустили, а гляди: расселись какие-то. Рыбу ловить!

– Опять снег. Разгорится, я чайник поставлю, тебе надо.

– Мне лучше лечь. Я хоть согреюсь.

Она собрала впотьмах охапку и вывела меня в сени.

– Самое тепло на чердаке, от трубы, а хата к утру вымерзнет, или вставать надо подтапливать. А там солома. Вот шинель папина, подстелишь. Этим укроешься. А это вот под голову. Только не свались. Погоди, котлетку дать?

Я нагреб солому кучней и ближе к трубе, чердаки лучше подвалов. Чердак пах куриным пометом и травяной сушью, и в слуховом оконце ночь пронзали какие-то звезды, я сидел, слушал каждый звук, изредка вороша солому, труба теплела; там отворилась дверь, выливали воду, дошли до сарая и тронули замок, шаги остановились – я опустился на четвереньки.

– Ну? Как ты? Устроился?

Я слез и взял ее за руку.

– Видишь, пьяный, а кур запер. Утром мы с тобой погуляем до магазина. Пойду, а то еще угорит.

– Пойдем. – Я обнял ее и толкнул к лестнице, она оторопела.

– Ты что, дурак? Совсем, что ль?

– Нет. – Я нажал, она, чтоб не завалиться, уперлась ногою в ступеньку, шепча:

– Ты что? Ты смеешься? Куда пойдем, ой – ну ты больно мне не делай, что мне с тобой – драться? Я ж так упаду. Тебе все равно? Так ты? Да очнись. – Шлепнула ладонью мне в лоб. – Папа ждет, не ляжет без меня, что я скажу? Подожди, ну хватит меня толкать-то! Остынь. Остыл? Теперь послушай меня: с чего ты вообще взял? Ты думаешь, я кто? Ты что обо мне подумал? – Мы одолели лестницу, она то фыркала, то странно всхлипывала, отступая в чердак, я затворил дверь. – Вот как ты? Да что с тобой? Я не пойму, чего тебе надо? Зачем ты привел? Ну посмотри на меня, открой глаза! – Стукнула меня больней, не удержалась и села на солому, отпрянув дальше. – Как ты можешь, у моего папы? Как я мужу… Ты ж с ним работаешь, ты Костю видишь… Папа придет, не надо! Что я ему скажу?! Обо мне подумай, остынь же ты! Вот ты как. – Выходили заминки с крючками и тугими резинками. – Я хорошая? Ты ж надо мной потом смеяться будешь. На меня смотреть не будешь. – Заплакала, перебила стоном слезы, случайно поцеловала и оттолкнула. – Нет! – Повсхлипывала и засмеялась без голоса, одним дыханием.