Александр Терехов - Натренированный на победу боец

– Подымай ноги!

Медсестра принесла теплый фурацилин, и я полоскал горло в уборной. Кружкой постучал по оконной задвижке – она легко поддалась.

– Давайте банки поставим. Или горчичники.

Я оглядел медсестру – седые пряди из-под колпака – и отказался. В другую смену. Я просыпался, кашляю, настольная лампа, я – в обозначившей пределы утренней мгле. Заборов слушал Старого за пол-литрой.

– Я военный преступник, палач! Сколько мои руки? Миллионы! И беременных! И еще слепых. Слышал, конечно, город Кстово? Это я. И Волгоград – я! Будапешт, семьдесят второй год, самолетом перебросили, полгода в канализации – мадьяры утерли Западу нос, а это я! Мои руки…

Я кашлял, вминался в постель, Старый будил Заборова, чтоб не храпел, возвратясь к постели, прикидывал:

– Заманчиво вернуть на потолок, чтоб посыпались в самое… Не успеем. Тогда – у них затеян фонтан. Представляешь, вода разбрасывает крыс. Узнать водопровод, давление, разброс.

Я раскашлялся, и отозвалось летучей болью в боку. Заборов хрюкал и глотал, я сходил до ветру. Старый приподнялся.

– Все думаю. Ошибка, что мы думаем, как подвести их праздник под крыс. Мы не властны над людьми. Но мы можем привести крыс.

– Трудно сказать.

Я напрягся, женщина-врач двигала по груди железным кругляшом – слушала, за ее спиной нависал Свиридов.

– Трудно сказать, кашель – не болезнь. Признак многих заболеваний. Надо наблюдать. Щелочные ингаляции поделать. Над картошкой.

– Просыпаемся, просыпаемся. – Я проснулся, санитарка пододвигала мне табурет с кастрюлей. – Щас открываю, а ты дыши. Одеялом укрой голову. Открываю…

Я вдыхал, до одури я вдыхал, лег, сдерживая внутри толкающийся кашель. Должно помочь.

Открыл глаза. Меж кроватей шатался майор Губин, такой пьяный, что на лице не различались глаза.

– Теперь ты все понял? Ты все понял, да?

– Да. Все понял, – закашлял, но кивал.

– Тогда скажи!

– Что сказать?

– Я зна-ал, знал с сам-начала – дело не в крысах! Но я вам доказал, и теперь-то скажи, чтоб я понял, что ты все понял.

Старый катнулся в своей кровати.

– Мальчик любит умные книги. Дружок, это… – закричал: – Это! Глупая книга! Больше ничего! Нет!

Витя подтянул к себе Старого.

– Н-ну!

– Хорошо. Я скажу, – сипел Старый. – Мы не убиваем их. Это просто так выглядит.

Я выспался. Старый злобился:

– Как же ты кашляешь! – И помешивал чай, пока я оделся и ушел.

Шестаков собачонкой бежал рядом – никого не встретили; лежал снег, на крышах двигались смутные тени, и костры стелили дым до небес.

Еще издали видать, в банке свет не горит. Потолкал, потянул двери. Как же так…

– Закрыто.

Шестаков не расслышал, он опустил уши на шапке, наугад обратил на меня стиснутое, сонное лицо.

– Возвращаться?

Я ковырял звонок, не пойму: звенит внутри? Шестаков стучался сапогом и приникал к витрине, сложив из рукавиц смотровую щель.

– А вы не знаете, где живет управляющая банком?

Шестаков прижался к стеклу. Вроде ходят. И стучался наглей.

Занавеска отогнулась, открыв шапку с кокардой. Шестаков кивал, мигал, показывал рукавицей на меня, за спину, снял рукавицу и грозно поставил три пальца на воображаемый погон, представляя, вероятнее всего, полковника Гонтаря. Отворили.

В кассовом зале пахло сапогами. По дверям заплатками белели бумажки с чернильными печатями и усиками шнурков.

Алла Ивановна затворяла у себя шкафы, сейфы – рыжая шуба лоснилась ниже колен; затворила, покрыла высокую голову платком, усталая, увидела нас.

– Край как надо сегодня. Ладно?

– Ладно, ладно. Прохладно! Совсем, что ль, больной? Думай, что говоришь. Хватит, нашутились. – Погасила свет, показала на выход, крепко сдерживая улыбку.

Шестаков послушно отступил на порог – она его не узнала. Я не двинулся. Стеснялся поднять ладонь ко рту, поэтому проглатывал кашель или отворачивал невольно разрывавшиеся губы в сторону.

Алла Ивановна перебрала вишнево-лакированными ноготками гроздь ключей, заперелистывала календарь, всматриваясь в числа.

– Дай что-нибудь поесть.

Она, не прерываясь, опустила руку в ящик и выбросила на стол шоколадку. Я ткнул ее в кулак Шестакову, брови его приподнялись жалобными мостиками, он шелестел:

– Благодарю. Но. Мне… Я не… – Я выдавливал его дверью, в последнюю щель он успел дошептать: – Я тут на стулке. Обожду…

Алла Ивановна закрыла последний листок и охнула. За дверью хрустела шоколадная фольга. Ее руки ровно лежали на столе, как лапы каменного льва, я погладил правую руку от золотых часов до ногтей, подхватил и принес к губам, и целовал, робко, пока не остановил кашель.