Энн Райс - Царица проклятых

Мариус.

Я поднял глаза от компьютера. Медленно, чтобы поизводить его, хотя среди бессмертных человека терпеливее не найти.

Он прислонился к косяку выходящей на террасу двери, скрестив руки на груди. За ним сияла панорама огней. Было ли что-нибудь подобное в древнем мире? Вид электрифицированного города, набитого башнями, раскаленными, как решетка старого газового камина?

Он коротко подстриг волосы и надел простой, но элегантный костюм двадцатого века: серый шелковый блейзер и брюки, а красным элементом – без него он не мог обойтись – на сей раз была водолазка.

– Я хочу, чтобы ты отложил книгу и спустился к нам, – сказал он. – Ты сидишь взаперти больше месяца.

– Я иногда выхожу, – ответил я. Мне нравилось смотреть на него, на его неоново-голубые глаза.

– Эта книга, – сказал он. – Зачем она? Хоть это ты мне скажешь?

Я не ответил. Он сделал более настойчивую попытку, хотя и тактично:

– Разве песен и автобиографии недостаточно?

Я пытался решить, почему у него такой дружелюбный вид. Может быть, причиной тому крошечные линии, которые все еще иногда возникали вокруг глаз, небольшие складки кожи, появлявшиеся, когда он начинал говорить?

Большие, широко раскрытые глаза, как у Хаймана, производили удивительное впечатление.

Я опустил глаза к экрану компьютера. Электронное отображение языка. Почти закончил. Все они знали об этом, все время знали. Поэтому они добровольно предоставили мне столько информации: стучались, входили, рассказывали, уходили.

– Так зачем об этом говорить? – спросил я. – Я хочу записать все, что случилось. Ты знал об этом, когда рассказывал о тех событиях, которые были известны тебе.

– Да, но для кого ты это записываешь?

Я снова вспомнил фанатов в зрительном зале, известность, и те отвратительные моменты в деревнях, когда я, безымянный бог, стоял рядом с ней. Несмотря на ласкающее тепло и на бриз, дувший с воды, мне вдруг стало холодно. Неужели она была права, считая нас алчными эгоистами? Когда она называла эгоистичным наше желание оставить мир таким, как есть?

– Ты знаешь ответ на этот вопрос, – сказал он. Подошел ближе и положил руку на спинку моего кресла.

– Это была глупейшая мечта, правда? – спросил я. Мне было больно говорить об этом. – Ее нельзя было бы воплотить в жизнь, даже если бы мы объявили ее богиней и подчинялись бы любому приказу.

– Это было безумие, – ответил он. – Ее бы остановили и уничтожили быстрее, чем она воображала.

Молчание.

– Миру она была не нужна, – добавил он. – Вот чего она никогда не поняла бы.

– Я думаю, что в конечном счете она это знала, ей не было места, не было возможности приносить пользу, оставаясь самой собой. Она поняла это, заглянув в наши глаза и увидев стену, которую ни за что не смогла бы пробить. Она так тщательно планировала свои явления, выбирала столь же примитивные и не подвергшиеся изменениям места, как и она сама.

Он кивнул.

– Я же говорил, что ты знаешь ответы на свои вопросы. Так почему бы тебе не перестать задаваться ими? Почему запираешься от нас и сидишь наедине со своим горем?

Я не отвечал. Я увидел ее глаза. «Ну почему ты не можешь в меня поверить?»

– Ты простил меня за это? – внезапно спросил я.

– Ты здесь ни при чем, – ответил он. – Она ждала, прислушивалась. Рано или поздно что-то затронуло бы в ней волю к жизни. Она всегда была опасна. То, что она проснулась именно в этот момент, – такая же случайность, как и наше начало. – Он вздохнул. В его тоне появились горькие нотки, как в первые ночи, когда он тоже оплакивал ее. – Я всегда знал об этой опасности, – пробормотал он. – Может быть, мне хотелось верить в то, что она – богиня, пока она не пробудилась. Пока не заговорила со мной. Пока не улыбнулась.

Он снова отключился, вспоминая тот момент, когда начал падать лед, надолго захвативший его в холодный плен.

Он медленно, нерешительно вышел на террасу и посмотрел на пляж. Как раскованно он двигается. Интересно, в древности люди так же опирались локтями о каменные перила?

Я поднялся и пошел за ним. Я посмотрел на широкую водную границу. На мерцающее отражение горизонта. На него.

– Ты знаешь, что значит – не нести больше эту ношу? – прошептал он. – Знать, что я впервые свободен?

Я молчал. Но определенно понимал его чувства. И я испугался за него – возможно, это был тот же самый якорь, что и Великое Семейство для Маарет.

– Нет, – поспешно ответил он и покачал головой. – С меня словно сняли проклятие. Я просыпаюсь, думаю, что нужно спуститься в храм, нужно жечь ладан, принести цветы, встать перед ними, разговаривать, попытаться утешить их, если их души страдают. И тут я осознаю, что их нет. Все позади, все кончено. Я волен идти куда хочу, делать все, что хочу. – Он помолчал, глядя на огни. Потом спросил: – А как же ты? Почему ты не освободился? Жаль, что я тебя не понимаю.