Энн Райс - Царица проклятых

Видимо, Милю не понравились его колебания, но он смирился. Он подозрительно взглянул на Пандору, которой никогда не доверял, а потом с открытой враждебностью уставился на Сантино, приводящего в порядок черные одеяния и расчесывавшего превосходные, аккуратно подстриженные волосы. На секунду из глаза встретились, Сантино злобно ощерился, а Миль отвернулся.

Мариус не двигался – он прислушивался, размышлял. Он чувствовал, как исцелились последние раны; его даже изумило, что он снова цел. Как смертные должны смириться с тем, что с годами они стареют и слабеют, так бессмертные должны осознавать, что они становятся сильнее, чем могут себе представить. Но сейчас одна только мысль об этом выводила его из себя.

И часа не прошло с тех пор, как Сантино и Пандора помогли ему выбраться из ледяной ямы, а теперь можно подумать, что ничего этого не было, что он не пролежал там, раздавленный и беспомощный, десять ночей, осаждаемый кошмарными снами о близнецах. Но теперь уже ничто не будет, как раньше.

Близнецы. Там, в доме, их ждет эта рыжеволосая женщина. Ему говорил Сантино. Миль тоже это знает. Но кто она? И почему ему не хочется узнать ответ? Почему это самый мрачный час его жизни? Его тело полностью исцелилось, вне всякого сомнения; но что излечит его душу?

И Арман здесь – в этом странном доме у подножия горы. Арман... После стольких лет? Сантино рассказал ему и об Армане, и о том, что Луи и Габриэль остались в живых.

Миль изучающе смотрел на него.

– Он ждет тебя, – сказал он. – Твой Амадео. В голосе его не прозвучало ничего, кроме уважения и симпатии.

И из огромного хранилища воспоминаний, с которыми Мариус никогда не расставался, всплыл давно позабытый момент, удивительный в своей ясности: посещение Милем венецианского палаццо в благополучные годы пятнадцатого века, когда Мариус и Арман были так счастливы. Тогда Миль впервые увидел смертного мальчика, работавшего с другими подмастерьями над фреской, которую незадолго до этого Мариус доверил их еще неопытным рукам. Странно, как живо вспомнились запахи: яичной темперы, свечей и тот знакомый запах – в воспоминаниях отнюдь не неприятный, – который довлел над всей Венецией, запах гниения, темных вонючих вод каналов. «Ты хочешь сделать его одним из нас?» – спросил тогда Миль. «Когда придет время, – с оттенком легкого презрения в голосе ответил Мариус, – когда придет время». И года не прошло, как он совершил эту оплошность: «Иди ко мне, дитя, я больше не могу без тебя жить...»

Мариус пристально смотрел вдаль, на дом.

«Мой мир рушится, а я думаю о нем – о моем Амадео, моем Армане».

Внезапно охватившие его чувства были одновременно и сладкими и горькими; похожие эмоции вызывала в нем музыка – гармоничные оркестровые мелодии последних веков, трагическое звучание так любимых им произведений Брамса и Шостаковича.

Но у него не было времени насладиться этой встречей. Не было времени почувствовать тепло, обрадоваться, сказать Арману все, что он хотел сказать.

В сравнении с тем, что камнем лежало у него на душе, горечь казалась чувством мелким и поверхностным.

«Я должен был уничтожить их, Мать и Отца! Должен был всех нас уничтожить!»

– Благодарение богам, – сказал Миль, – что ты этого не сделал.

– Отчего же? – спросил Мариус. – Отчего?

Пандора вздрогнула, и он почувствовал, как ее рука легла ему на талию. И почему он так из-за этого злится?. Он резко повернулся к ней, намереваясь ударить ее, оттолкнуть. Но то, что он увидел, заставило его остановиться. Она даже не смотрела на него, а лицо ее было таким отрешенным и утомленным, что он с новой, еще большей силой почувствовал собственную усталость. Ему хотелось плакать. Благополучие Пандоры всегда было важнейшим элементом его собственного существования. Ему не хотелось быть рядом с ней – лучше вообще к ней не приближаться, – но он должен был знать, что она где-то есть, что она жива, что они, возможно, еще встретятся. При виде Пандоры он исполнился дурных предчувствий. Если он испытывал горечь, то Пандора пребывала в полном отчаянии.

– Пойдем, – с изысканной учтивостью произнес Сантино, – нас ждут...

– Знаю, – ответил Мариус.

– Ох, ну и хороши же мы, все трое! – вдруг прошептала Пандора. Она выглядела измученной, хрупкой, изголодавшейся по отдыху и сну, но обхватила Мариуса еще крепче.

– Я могу идти без посторонней помощи, благодарю покорно, – сказал он с не свойственным ему стремлением сделать гадость – и кому? Той, кого он любил больше всех на свете.