Дин Кунц - Скованный ночью

Эта мысль произвела на меня такое впечатление, что я едва не отвернулся от окна.

Несмотря на их враждебность к людям и страсть к насилию, я испытывал симпатию к этим несчастным созданиям, этим отверженным, лишенным своего места в природе. Если они и в самом деле обладают способностью размышлять о боге и творении космоса, то могут знать и ту боль, которая хорошо знакома людям, а именно стремление понять, почему Создатель обрек нас на муки, неутолимую тягу отыскать Его, увидеть Его лицо, прикоснуться к Нему и понять, что Он существует. Если они разделяют с нами это тихое, но глубокое страдание, то я сочувствую их положению и искренне жалею их.

Но если я их жалею, то почему не колеблясь убиваю, когда они угрожают моей жизни или жизни моих друзей? Совсем недавно я был вынужден стрелять в них, чтобы отбить нападение. Легко сеять смерть, когда у твоего врага мозгов не больше, чем у акулы. Еще легче нажать на спусковой крючок, когда ты ненавидишь врага так же, как он тебя. Жалость заставляет раздумывать и колебаться. Жалость может быть ключом, которым открываются врата рая, если рай действительно существует, но это отнюдь не преимущество, когда ты сражаешься за свою жизнь с беспощадным врагом.

Звук, доносившийся с улицы, стал меняться. Крышка люка теряла скорость.

Никто из членов отряда не бросился вперед, чтобы поддержать вращение. Обезьяны как зачарованные следили за виляющим диском и прислушивались к постепенно замедляющемуся «уа-уаа-уааа-уаааа».

Наконец диск остановился, плашмя упал на мостовую, и тут обезьяны застыли на месте. Ночь огласила последняя нота, за которой последовали молчание и неподвижность столь полные, что Мертвый Город стал казаться запечатанным в гигантскую посылку. Насколько я мог судить, каждый член отряда смотрел на железную крышку как загипнотизированный.

Затем, словно очнувшись от долгого сна, они, пошатываясь, подошли к диску, медленно окружили его, уперлись костяшками рук в землю и стали рассматривать с пытливостью цыганок, гадающих на кофейной гуще.

Кое-кто отошел, то ли недовольный увиденным, то ли ждавший своей очереди. Эти замешкавшиеся подозрительно косились на мостовую, на деревья, обрамлявшие улицу, на звездное небо — на что угодно, но только не на диск.

Одна из обезьян уставилась на бунгало, бывшее моим убежищем.

Я не напрягся и не затаил дыхание, так как был уверен, что это бунгало ничем не отличается от сотен других запущенных и заброшенных домов, расположенных по соседству. Даже в открытой двери не было ничего необычного: большинство здешних построек было брошено на волю стихий.

Смерив бунгало взглядом, обезьяна подняла глаза к выпуклой луне. Поза резуса говорила о глубокой меланхолии… если только я не ударился в сентиментальность и не приписал обезьянам чисто человеческие качества.

Я не двигался и не произносил ни звука; тем не менее жилистая тварь повернулась, выпрямилась, утратила интерес к небу и снова посмотрела на бунгало.

— Нет, обезьяна, только не сюда, — пробормотал я.

Резус неторопливо двинулся к тротуару, пересек его и остановился под сенью раскидистой магнолии.

Я сопротивлялся желанию отпрянуть от окна. Окружавшая меня темнота была такой же непроницаемой, как свинцовый гроб Дракулы, и я чувствовал себя невидимым. Козырек крыльца надежно прикрывал меня от лунного света.

Казалось, несчастный маленький подлец изучал не окно, за которым я стоял, а каждую деталь маленького домика, словно собирался найти агента по торговле недвижимостью и предложить ему продать эти хоромы.

Я чрезвычайно чувствителен к игре света и тени; она кажется мне более сладострастной, чем тело любой женщины. О да, женское тело дарит удовлетворение, но дело в том, что я могу воспринимать только самый слабый свет. Любое освещение кажется мне пропитанным эротикой; я остро ощущаю ласку каждого луча. Я знал, что здесь, в бунгало, меня не коснется ничей взгляд, потому что я являлся такой же частью тьмы, как крыло является частью летучей мыши.

Обезьяна сделала несколько шагов по тропинке, которая разделяла двор пополам и вела к крыльцу. Тварь находилась от меня не далее чем в шести метрах.

Резус повернул голову, и я увидел блеск его горящих глаз. Обычно мутно-желтые и мрачные, как у сборщика налогов, в скудном свете они казались ярко-оранжевыми и еще более угрожающими. Они были наполнены тем же светом, что и глаза большинства ночных животных.

Тень магнолии делала обезьяну почти незаметной, и лишь беспокойное движение ее горящих глаз говорило о том, что резуса интересует не мое окно. Может быть, он услышал писк мыши или шорох травы, потревоженной обитателем этих мест тарантулом, и вознамерился перекусить?