Михаил Ахманов - Крысолов

Рост — сто семьдесят без каблуков, вес — под пятьдесят, талия тонкая, ноги — длинные, кисть изящной лепки, пальцы с розовыми ноготками, без всяких следов маникюра. Щеки — гладкие, с симпатичными ямочками; подбородок округлый, носик пикантно вздернут, губы — пухлые, и нижняя чуть выдается вперед; глаза — карие, с едва заметной раскосинкой, а волосы — цвета спелого каштана. Все на месте, все в масть, а масть та самая, которую я люблю. Проверено на опыте. Блондинки ленивы и холодны в постели, рыжие — изменницы и стервы, брюнетки тоже стервозны и агрессивны, а вот шатенки — в самый раз. То, что надо.

Я снова сглотнул, взял протянутую мне повестку и куда-то бросил. Может быть, на пол, а может, под вешалку.

Глаза Дарьи заметно позеленели.

— Знаете, Димочка, — сказала она, отступив на шаг к дверям спальни, — господь с ней, с повесткой. Мне нужен ваш совет, но по другому вопросу. Я… я… Словом, со мной происходит нечто странное. Нечто такое, чего мне не удается объяснить.

Речь у нее была четкая, правильная, но несколько книжная, как бывает у прирожденных гуманитариев, закончивших филфак. Еще я заметил, что ее халатик — не слишком длинный и не слишком короткий — слегка распахнулся, явив моим взорам стройные ножки до середины бедер. Бедра были безупречными. — Вы ведь были знакомы с прежними владельцами моей квартиры? — Она отступила еще на шаг, и я последовал за ней. Меня приглашали в спальню, и я совсем не возражал в ней очутиться. Правда, попугай опять разразился воплями:

"Прр-роходимец! Порр-ка мадонна! Попорр-чу прр-ропилеи!” — но я показал ему кулак, и он заткнулся.

— Вот, Дима, взгляните. — Дарья, заметив, куда устремлены мои глаза, порозовела, одернула халатик и остановилась у тахты. Ее палец с розовым ноготком указывал на лампу.

Этот светильник я помнил — Арнатовы привезли его с юга, из Ялты, а может, из Сочи. Изображал он маяк высотой сантиметров тридцать: основание, обклеенное ракушками, затем латунное колечко, цилиндр матового стекла, а над ним — еще одно кольцо и лампочка под абажуром, словно прожектор под маячной крышей. Довольно убогое изделие, и я не удивился, что его бросили здесь, вместе с мебелью, вряд ли подходившей к новым арнатовским апартаментам.

— Лампа, — сказал я, выдавив глубокомысленную улыбку. — Напряжение двести двадцать, патрон стандартный, больше сорока ватт не вкручивать. Есть еще какие-то проблемы?

Дарья вздохнула:

— Как вы все понятно объясняете, Дима… Сразу чувствуется, что вы — человек с техническим образованием.

— С математическим, — уточнил я.

— А я вот филолог… переводчица… Английский, немецкий и французский языки.

— Тоже неплохо. — Я подошел поближе, принюхался (от Дарьи пахло все соблазнительней) и сообщил:

— Лампы необходимы математикам и переводчикам, чтоб создавать комфортную освещенность изучаемых текстов У вас есть к ней претензии?

Сейчас починим. Возьмем отвертку и…

— Отвертка, я думаю, не нужна, — сказала Дарья, наклонилась, и прядь ее каштановых, с рыжеватым отливом волос скользнула по моей щеке. — Вот, горит! Она повернула верхнее латунное колечко, и под крышей крохотного маяка вспыхнул свет.

— Горит, — подтвердил я, с наслаждением вдыхая ее запах. — Так в чем проблема?

— Позавчера я повернула нижнее кольцо. Я никогда этого не делала, Дима.

Случайно получилось… Вот так…

Там была еще одна лампочка, в матовой колбе, изображавшей башню маяка. Она зажглась, наполнив стеклянный цилиндр неярким бледным сиянием, но в его глубине просвечивало что-то голубоватое, трепещущее, ритмично колыхавшееся в такт частым ударам моего пульса. Мы с девушкой не могли отвести глаз от этого голубого мерцания, и я внезапно ощутил, как воздух в спальне сгущается и тяжелеет, становится возбуждающе-пряным, вливается в глотку, будто вино, течет по жилам огненной струёй и гонит кровь к чреслам. Глаза Дарьи вдруг сделались огромными, влекущими, манящими, как два чародейных озера, в которых мне предстояло утопиться — утопиться наверняка, с единственной альтернативой — нырнуть ли в одно из них или же в оба сразу. Я глубоко вздохнул и потянулся к девушке. — Порр-рок торр-жествует! Карр-рамба! Карр-раул! — каркнул попугай в гостиной, но мы с Дарьей даже не повернулись к нему. Я рухнул на постель, судорожно пытаясь выскользнуть из брюк, а Дарья рухнула на меня. Под халатиком на ней ничего не было.

Я проснулся рано и не в своей постели, Моя была холодной, узкой, жестковатой, пропахшей одиночеством и табаком — постель холостяка, где женщины — редкие гости и столь же случайные, как ананас в банке сардин. Но это ложе было рассчитано на двоих. Широкое, мягкое и теплое, как летний луг, согретый солнцем… И витали над ним ароматы любви, запах духов, накрахмаленных простынь и сплетенных в экстазе тел.