Томас Гиффорд - Ассасины

Стоя у окна своего кабинета на третьем этаже Апостольского дворца, Папа наблюдал за тем, как восходит над Вечным городом солнце, смотрел на бурные воды Тибра, на затянутые сероватой дымкой холмы на горизонте. В молодости он часто задумывался над тем, о чем может размышлять Папа, глядя на мир отсюда, с высоты своего положения, но никогда не представлял, что сам окажется на его месте, да еще в таком состоянии ума. Он не был слишком эмоциональным человеком, всегда, по возможности, предпочитал позицию бесстрастного и объективного наблюдателя. Возможно, именно поэтому и стал Папой. И на протяжении очень многих лет выработал иммунитет против страха, смятения, страстей, амбиций. Теперь же все изменилось, настал последний акт его жизни. Любуясь красотой восхода, он вдруг задумался о том, боялся ли предшествующий Папа того, что ждет его там, за этим окном. И тут же понял: вопрос совершенно идиотский. Сам он прекрасно отдавал себе отчет в том, что является лишь последним в длинной чреде напуганных понтификов.

Он был потрясен этими убийствами. Убийцы... Эти ужасные события в Нью-Йорке... эта монахиня, от которой лишь смута и неприятности. Как остановить все это? Куда это может завести?

Он вздохнул и взял с серебряного подноса чашку крепкого черного кофе. Не притронулся к корзинке с рогаликами, что стояла на столе. Из окна был виден тот район Рима, где он жил еще студентом. И вдруг с тревогой подумал о том, что где-нибудь на одном из этих безымянных холмов мог затаиться человек с винтовкой и всеми этими современными и хитроумными приспособлениями для убийства. Мог затаиться и ждать, когда к окну подойдет Папа Каллистий IV, полюбоваться восходом солнца, и тогда снайпер выстрелит и вышибет ему мозги. И они разлетятся по всему кабинету.

Нет, глупости, сплошная мелодрама. Никто не станет охотиться на него с винтовкой. Пока что нет.

Он допил кофе, и тут зазвонил будильник, вмонтированный в его роскошные швейцарские часы, подарок от знаменитой кинозвезды. Это означало, что первый посетитель уже ждет в приемной.

Он достал из кармана старинную эмалевую коробочку для таблеток и в очередной раз подивился превратностям поведения людей и судьбы. Имеет ли он право насиловать свою природу, вмешиваться в естественный ход событий? Тут же возник и второй вопрос: вправе ли он называть себя человеком благочестивым?... Впрочем, благочестие и набожность — вовсе не первоочередные качества, необходимые Папе конца двадцатого столетия.

Кофе служил стимулятором, бодрил, но одновременно мог обострить беспокойство. Таблетки в изящной маленькой коробочке содержали пропранорол, бета-блокатор. Они замедляли сердцебиение, уменьшали потоотделение и дрожь в руках, делали голос ровным и тон уверенным. Они также подавляли внезапные приступы страха, который порой охватывал Каллистия в решающие моменты. Он принял одну таблетку, запил холодной водой из хрустального кувшина, что стоял на серебряном подносе, достал из кармана список и поставил галочку. От сердца таблетку принял, от давления — тоже и еще теперь вот эту, бета-блокатор.

Если б Господь подарил ему более долгую жизнь, он стал бы первым «синтетическим» Папой. Он улыбнулся этой своей мысли.

Потом снял телефонную трубку и сказал секретарю:

— Пусть его преосвященство войдет.

Кардинал Манфреди Инделикато всегда пугал маленького человечка, который в сороковые звался просто отцом ди Мона. Кардинал к тому времени продвинулся по ватиканской лестнице уже достаточно высоко, и многие считали, что он смоделировал себя по образу и подобию Папы Пия. Но они ошибались. Инделикато происходил из очень знатного рода, семья уходила корнями чуть ли не в ледниковый период. К тому же он был невероятно богат, имел все: роскошные виллы, целый штат прислуги, — но умудрялся при этом вести жизнь аскета. Он был лучше их всех, знатней, умней, богаче, был более стоек физически и морально, казалось, лучшего кандидата в Папы просто не найти. Он был лучше Пия, лучше Сальваторе ди Мона. Но Папой стал ди Мона, и все остальное уже не имело значения.

Каллистий смотрел на мертвенно-бледное лицо Инделикато. Черные волосы — наверняка красит, — а глаза точь-в-точь как у хищной птицы, высматривающей добычу. Эдакой длинноногой терпеливой птицы, которая ждет и наблюдает, хочет уловить момент, когда можно будет вонзить клюв в маленькое, трепещущее от страха существо.

— Ваше святейшество, — тихо прошелестел он, и даже в этих шипящих слышалась угроза. Он мог до смерти напугать кого угодно, не прилагая к тому особых усилий. То было частью его работы.