Альберт Санчес Пиньоль - Пандора в Конго

– Господин Нортон рассказал мне, что вы были на фронте. Вы сражались за родину, и это делает вам честь.

Я чувствовал себя, как мальчишка, который вот-вот описается и не может больше ждать ни секунды:

– Да, это правда. Я служил в артиллерии. Мне можно идти?

Но Длинная Спина, напротив, рассуждал спокойно, устремив взгляд куда-то вверх, словно моя личность не представляла для него ни малейшего интереса:

– Артиллерия – это важный вид войск. Мне представляется также, что служба в ней сопряжена с меньшим риском. Я имею в виду, что враг находится довольно далеко. Ну, хорошо, не сочтите это упреком. Во всяком случае, вы вернулись невредимым?

– О да. Только легкие немного повреждены, как говорят врачи. Но я предполагаю, что могу считать себя счастливцем.

Он еще немного промурыжил меня. После нескольких минут полного безразличия он подверг меня тщательному осмотру, как будто его взгляд превратился в луч маяка. Длинная Спина смотрел на каждого представителя человеческого рода так, словно знал о нем что-нибудь плохое. Потом он снова поднял глаза вверх и слегка прикоснулся своей дубинкой к моей груди:

– На первый раз забудем о том, что я видел. Но на будущее не допускайте больше такого дурного поведения. – Наконец он указал мне на дверь своей каучуковой дубинкой со словами: – Не задерживайтесь, господин Томсон.

Когда я вышел из тюрьмы, было уже поздно. Моим глазам открылась только всегдашняя черная и мокрая брусчатка и безлюдные перекрестки улиц.

Совершенно неожиданно мне пришлось столкнуться с двумя радикальными переменами в своей жизни. С одной стороны, я встретил Амгам. С другой, моя книга имела успех. О ней говорили газеты, появились хвалебные статьи критиков. Сегодня, когда уже прошло более полувека, нетрудно понять, какие факторы, не имевшие ничего общего с литературой, способствовали ее триумфу. Шел четвертый год войны, и всем хотелось каких-то перемен. А Маркус Гарвей, как литературный персонаж, идеально подходил для того, чтобы вывести на сцену новый тип героев. Люди устали от войны – столь же нелепой, сколь и бесконечной. А цель борьбы Маркуса казалась всем ясной и чистой. Первая мировая война превратилась в некое подобие всемирной гражданской войны. В противовес этому одиссея Маркуса примиряла человечество с самим собой.

Мой мир рушился. С одной стороны, я гордился тем, что был писателем, который смог придать форму этой истории, но в то же время знал, что это никому не известно и мои права никогда не будут признаны. Можно ли представить ситуацию более трагическую для автора? Дело дошло до того, что моя книга появилась даже в редакции «Таймс оф Британ». И благодаря все тому же пресловутому господину Хардлингтону.

Однажды он вошел и завопил своим противным голосом попугая, страдающего от более жестокой астмы, чем я:

– Будьте так любезны, господин Томсон, прочитайте эту книгу!

И неожиданно бросил ее мне на стол, словно это был кирпич.

– Структура повествования здесь прочна, как сталь, а стиль гибок, как кожа. – И он торжествующе вынес свое суждение: – Конец романтизму! Конец реализму с его социальными проблемами! Вот образец современной прозы, господин Томсон!

Жаль, что никто не сфотографировал меня в тот момент. И меня, и Хардлингтона. Особенно Хардлингтона. Он был вдохновлен:

– Не думаю, что вы сумеете оценить все величие этой книги, потому что вы блоха в литературе. Но попробуйте сделать это, господин Томсон, хотя бы попробуйте. – Тут в его голосе прозвучали фальшивые отеческие нотки: – Вы никогда не сможете в полной мере отблагодарить меня за то, что я вам дал этот шедевр.

Он присел, помолчал, а потом начал говорить своим обычным язвительным тоном:

– Кстати сказать, где сегодня проходит западный фронт? Наши войска еще удерживают свои позиции? Или, быть может, мы уже потеряли Париж?

Однако я протянул ему книгу и сказал едким голосом:

– По чистой случайности я уже читал эту книгу, и поэтому вы можете не давать ее мне.

Но эти слова только еще больше настроили его против меня.

– Неужели? – спросил он удивленно. – Тогда скажите, господин Томсон, какова же, по-вашему, экзегеза сего произведения?

Я не знал, что такое «экзегеза». Хардлингтон рассмеялся.

– Какая же тогда сюжетная линия нравится вам больше всего? – произнес он с коварной улыбкой. – Искупление братьями своей вины? Преображение повара Гарвея? А может быть, победа английской расы над происками семитов?