Еремей Парнов - Собрание сочинений - В 10 т. Т. 5 - Секта

Резко газанув, «мустанг» рванул на красный свет и скрылся в туннеле, а машина, где сидел, уткнувшись лицом в рулевое колесо, Сергей Платонович, осталась стоять с работающим двигателем, мешая проезду.

Моркрофт с наигранным безразличием раскрыл четыре короля. Лиловый лепесток с поникшего в длинной цветочной вазе ириса дрогнул и отвалился, накрыв суровый лик пикового венценосца причудливой венецианской маской.

И тут словно чья-то рука сжала и медленно отпустила затосковавшее сердце.

…В радужном ореоле, паря над землей, появился великий Будда. Ученики на лесной поляне напряглись в готовности ловить жемчуг исканий, ибо каждое слово Победителя было жемчужиной.

Но Шакья Муни молча поднял поднесенный ему букет. Не уловив значения жеста, первые в мире монахи недоуменно переглянулись. И только Касьяпа, самый старый из них, ответил спокойной улыбкой.

— «О Касьяпа, — провозгласил Так Пришедший, — я вручаю тебе самое драгоценное из сокровищ бессмертного духа».

Так расцвел, озарив три мира, чудесный цветок дхьяны — буддийского созерцания.

…Моркрофт играл с женой, дочерью и ее приятелем в покер, когда позвонил Стюарт.

— Если хочешь увидеть своего борова, Сэм, поезжай в Сакраменто. Он регулярно бывает в японском монастыре… Мой парень забыл название. Вроде Босс Азии или Бот Сьюзи.

— Босатзу?

— Во-во, точно! Откуда ты такой умный, Сэм? Все знаешь.

— Спасибо, офицер. Я у тебя в долгу, — Моркрофт медленно опустил трубку. Ему ли было не знать дзен-буддийский монастырь в горах Сакраменто, где он провел три с половиной месяца! Воспитанный на эстетике взрывчатого поколения битников, увлекшись Сэлинджером и Гинзбергом, двадцатилетний студент отправился на поиски откровения в монашескую обитель, о которой прослышал от старшекурсников. К вящему удивлению Моркрофта, его приняли, ни о чем не спросив.

Когда теряется интерес к религии, да и к традициям предков, чей образ жизни начинает казаться устаревшим или просто слишком привычным, возникает неодолимая тяга к чему-то иному — экзотическому, волшебному. Душа, как бабочка, летит на свет Востока, таинственный и вечный.

Вопреки распространенному мнению, японцы в Босатзу составляли явное меньшинство. Моркрофт встретил здесь и англосаксов, и скандинавов, и черных американцев. Как ему потом объяснили, дзен тоже не являлся японским открытием, но, как и буддизм вообще, был заимствован из Индии через посредство Китая. Санскритское «дхьяна» преобразовалось в китайский иероглиф «чань», который по-японски читается «дзен».

«Дзен, — поучал наставник Иккю, — не религия, не философия, а образ жизни, дарующий человеку гармонию с самим собой и окружающим миром, избавление от страха смерти и полную духовную свободу. Мир мало изменился со дней творения, — говорил мудрый дзен-мастер, опустив морщинистые веки, что делало его похожим на задремавшую черепаху. — Вера в разум и науку — опасный предрассудок западного общества. Накопив неимоверное количество совершенно бесполезных, а зачастую и опасных знаний, люди не стали лучше. Никакая наука не сможет исцелить наши души, возродить обезображенную нами природу, пока не изменится сам человек. Дзен открывает идеальный путь духовного и нравственного перерождения. Для достижения просветления нет нужды отбивать поклоны, совершать паломничества, подавлять плоть и набивать голову схоластической премудростью. Достаточно войти в контакт с внутренними процессами нашего существования, углубиться в наше высшее «я», приникнуть к истокам личного бессознательного».

Воспоминания не мешали Моркрофту вести автомобиль, в чем, бесспорно, сказывалась дзенская дисциплина. Шестнадцать лет минуло с той поры, когда он на попутных машинах по той же дороге добирался до неведомого монастыря. Выплывавшие образы как бы обретали самостоятельное существование, отдельное от однообразной картины грохочущего хайвэя. Стрелка спидометра прочно стояла на шестидесятимильной риске.

Храмовый комплекс вписывался в горный ландшафт с присущей японской архитектуре изысканной органичностью. Длинный фронтон, колонны из стволов секвой под нависающей крышей с выгнутыми углами — покой и умиротворение.

Монастырь пробуждался еще затемно: в три утра. Легкий завтрак, в десять — обед и ужин — в четыре, когда солнце начинает клониться к закату. В пищу употребляли только зерна, овощи и бобы. Вдыхая пар, поднимавшийся над блюдами, полагалось думать об иллюзорности мира — зыбкий неверный туман — и назначении пищи.