Анатолий Королев - Инстинкт № пять

Единственное, что внушало надежду на благополучный исход боя, — лилипутские размеры фрагментов Писания, ничтожность фигур, карикатурные тени, наконец, вся тщета попытки слепить чертоги зимы из снежного Рождества в спелом накале зенитного солнца… все таяло на глазах и блестело крупной слезой.

В несколько сильных прыжков я догнал Красную Шапочку, которая, заметив мое приближение, остановилась и устремила на меня простодушный взгляд голубых глазенок невинной девочки. Мне стоило огромных усилий быть учтивым и не выдать свое тайное знание. Непобедимое чудовище имело вид самой доверчивости — курносая кроха с перламутровым личиком в рыжих веснушках, в чистеньком платьице, в переднике из белейшего льна, в полосатых носочках и уютных башмачках. Вокруг лилейной шейки змейкой обвивалась жилка кожаного шнурка с крохотным крестиком. Алели губки. Пунцовым румянцем круглились свежие щечки. Бархатистым блинцом свисала на лобик красная шапочка. Васильками лучились глаза, а ресницы малышки были так длинны, что, загибаясь, доставали до бровей. Даже ротик чудовища сверкал сладким перламутром молочных зубов.

И все же я сразу узнал ее — мою попутчицу из ночного экспресса! И пусть она имела обманный вид акварели на фоне цветущего луга — от скрытого ужаса екала селезенка, гуляла под языком слюна. Я чувствовал себя на краю кромешной пропасти: один неверный шаг — и я покойник. Вот какой панический страх внушала прелестная крошка! Передо мной была тайна мира, смертельная точка монады, перводвигатель симметрии, источник отражения, сердце мрака, камень для пифии и ясновидца, розмарин для ноздрей жреца, зеркало змеи.

Придав своему грубому хриплому голосу как можно больше мягкости, как бы сгладив басовую шерсть, я спросил, куда она идет. Дитя задумалось, повертело у розочки рта луговой лютик и ответило, что идет проведать свою бабушку, которая простужена, и несет ей гостинцы: лепешку да горшочек масла, которые ей послала мать.

Бестия приняла правила игры и ничего не заподозрила.

«А далеко ли она живет?» — я скосил взгляд — против воли — на гибельную корзиночку.

«Да, очень далеко, — ответила мне Красная Шапочка. — Вон за той мельницей первый домик».

Вокруг крошки бродил ветерок. Он шаловливо трогал льняной передник, перебирал пряди белокурых волос, глянувших из-под шапочки: все казалось детской забавой. Но только казалось: на донце проклятой корзинки, так, чтобы козявка не заметила, вцепившись когтями в прутья и сложив домиком крылья, висела химера, в которой я легко узнал гримасные очертания все того же черного пса с гривой вороного коня и пастью серого волка — так он пародировал Троицу.

«Ну, — сказал я как можно учтивей, — тогда я тоже пойду проведаю твою бабушку; я пойду через лес этой дорогой, а ты пойдешь прямо по тропке, и мы посмотрим, кто из нас раньше придет».

«Ладно», — она сбросила корзинку с гостинцами с локотка в ладошку и, схватив в кулачок плетеную ручку, устремилась наперегонки с роком по волчьей тропе в тенистый простор соснового леса, где мое чуткое ухо слышало далекий перестук топоров — это дровосеки рубили дрова.

Вперед, лейтенант!

Я в считанные минуты пробежал прямой дорогой через лес, миновал запруду у старой мельницы, тенью спугнул стаю лягушек на сонных кувшинках и стал прыжками подниматься к цели магического сражения — к точке гибели текста, к домику бабушки, где на большой деревянной кровати покоилась смерть Красной Шапочки.

«Дерни за веревочку, дитя мое, дверь и откроется».

Дом стоял на склоне холма посреди обширного английского парка. Какой мрачный вид! Это было массивное здание из серого камня с двумя зубчатыми башнями над монументальным фасадом. Все стены были сплошь увиты змеиным плющом, даже овалы гербов над входом затянула кудрявая пестрая сетка. Справа и слева к фасаду примыкали два крыла из черного гранита с просторными окнами. Ни одно из окон не было распахнуто в солнечный день. Казалось, особняк погружен в сумерки вечной ночи и полон мертвецов. Настоящий английский дом с привидениями!

Я невольно перешел с бега на шаг.

Что это?

До моего слуха долетел гудок паровоза. И, хотя он был почти неслышен в щебете и гомоне птиц, я отлично узнал этот звук — механический голос локомотива на всех парах.

Я враждебно оглядел панораму средневековой монады — она притворялась самым зеленым и поэтичным видом окрестностей без малейшего блеска железа.

Звук гудка повторился, но еле-еле, как бы без всякой угрозы.