Лора Касишке - Вся жизнь перед глазами

Внутри конверта из желтой бумаги не оказалось ничего.

Диана долго держала его в руке.

Краем глаза она по-прежнему смотрела на ромашки, изо всех сил пытающиеся…

Она внимательно ощупала конверт, но он определенно был пуст. Еще раз изучила его снаружи. Ее имя есть, но нет обратного адреса. Диана покачала головой, скомкала конверт, подняла крышку мусорного контейнера, который даже пустой вонял гнилью, и выбросила бумажный ком. Он упал на алюминиевое дно совершенно бесшумно, зато крышка бака, когда она ее опускала, оглушительно загрохотала. Она отступила назад, на освещенное место, и застыла в задумчивости.

В конвертах посылают письма. Их не бросают в почтовые ящики пустыми.

Диана вернулась к баку и выудила из него конверт, стараясь не вдыхать въевшуюся за много лет сладковатую вонь мусора, расправила заломы и еще раз заглянула внутрь.

На самом дне конверта лежал крошечный клочок бумаги — сложенный вчетверо обрывок тетрадного листа. Она развернула его и вышла из гаража на солнце.

Печатными буквами черными чернилами было выведено: «Потаскуха».

Она судорожно вдохнула, и ее пронзила острая, как лезвие ножа, струя ледяного воздуха. Перевернула бумажку и снова уставилась на нее.

Это слово. Она не слышала и не произносила его уже много лет. Хотя когда-то давно оно много значило для нее.

Она прижала руку к горячему лбу.

Школа.

После школы ей стало наплевать, даже если кто-то и обзывал ее потаскухой. Но пока она училась… У них в классе не было ругательства страшнее и грязнее. Оно раздавалось отовсюду. Его бормотала вода из питьевого фонтанчика, шептали рулоны бумажных полотенец в девчачьем туалете. Ругательство было как-то связано с ней, с ее телом, всеми его изгибами и выпуклостями, с ее мечтами и желаниями, с самым сокровенным в ней, с ее женским началом, которое она обретала, взрослея. С ее телесной оболочкой и всеми пятью органами чувств, оголенными, выставленными напоказ, жестоко осмеянными и единодушно отвергнутыми.

А потом она поступила в колледж, где пол был у всех, а не только у нее. Где попадались бисексуалы и гомосексуалисты. Где вместе с ключом от комнаты в общежитии студенткам выдавали упаковку презервативов.

Потаскуха.

Мерзкое слово вдруг исчезло из ее мира. Утратило всякий смысл. А потом она вышла замуж.

Но теперь… Теперь, усмехнулась Диана, это почти комплимент.

Сорокалетняя женщина в сером спортивном костюме, только что проводившая в школу дочь, у черного входа в дом, где ее ждет только немытая после завтрака посуда.

Мать семейства. Хватило же кому-то чувства юмора назвать ее потаскухой.

Она не рассмеялась, но улыбнулась.

Слово лишилось яда, лишилось своего смертоносного жала, и когда она осознала это, то испытала потрясающее чувство освобождения, как будто долго подозревала у себя страшную болезнь и вдруг узнала, что здорова.

Но кто же прислал ей записку?

Она еще раз пригляделась к почерку. Чем внимательнее она его изучала, тем меньше он ей напоминал знакомый. В конце концов она опять скомкала листок, бросила в мусорный бак, плотно прикрыла крышку и пошла прочь, улыбаясь и напевая себе под нос.

Здесь определенно не о чем беспокоиться.

Какая-нибудь студентка Пола, у которой не все дома. Или ее собственный студент из городского колледжа, которого пришлось отчислить за прогулы. Или школьный дружок, брошенный и давным-давно забытый.

Ей сорок лет. Она прожила в Бриар-Хилле всю жизнь. За это время наверняка обидела невнимательностью или грубостью не одного человека, вернее всего непреднамеренно — специально она никогда никому не хамила. От этих мыслей у нее закружилась голова и стало тошно, словно она заглянула в кишащую мухами вонючую бездну. Не с ней первой такое случается. Может, другие люди тоже получают такие вот бессмысленные записки. На что, интересно, рассчитывал ее автор? Что она ударится в панику? Потеряет самообладание?

Этого нельзя допустить.

Жизнь слишком коротка.

В ее жизни все прекрасно.

И это ее жизнь.

Без Эммы дом всегда казался Диане пустым, хотя нельзя сказать, что это ее сильно огорчало.

Всего час назад здесь кипела жизнь — тосты, кофе, яичница-болтунья, разбросанная по полу спальни пижама, — а сейчас стояла тишина, казалось, все еще хранившая в виде невидимых глазу мельчайших частиц память о невысказанных мыслях, еще недавно витавших в воздухе, пока ее домашние обменивались между собой ничего не значащими репликами.