Саймон Тойн - Ключ

— Нам не нужно наблюдение в аэропорту, — сказал он в трубку, — следует обеспечить наблюдение за Цитаделью. Ведь ее туда привезут. Будем считать, что Лив схватили между семью и девятью часами утра в Нью-Джерси. Есть окно в два часа, отсюда будем и плясать. Прямой рейс занимает двенадцать часов. Какая разница во времени между Руном и Нью-Джерси?

— Семь часов.

— Ну, скажем, она вылетела оттуда примерно в девять. Прибавляем двенадцать — получаем девять вечера в Штатах. В Руне будет четыре часа утра.

— Идеальное время для того, чтобы незаметно доставить человека в Цитадель.

— Точно. Значит, нам всего-то и нужно — караулить у горы перед самым рассветом и ловить всякого, кто там объявится.

Габриель тут же нахмурился, обнаружив слабое место в своих рассуждениях. Он лично не сможет ночью караулить у Цитадели, поскольку надеется быть в это время внутри монастыря. Представил себе Аркадиана, который в одиночку несет вахту и у которого до сих пор рука на перевязи. Требовалась помощь, но надо еще выяснить, на кого можно положиться, а это делало всю затею трудной и рискованной.

По телевизору показывали мэра города — он стоял у подножия горы на трибуне, уставленной микрофонами всех ведущих мировых агентств новостей. Габриель улыбнулся — впервые после разговора с Лив.

— Надо, чтобы вы кое-кому позвонили, — попросил он.

Весть о том, что брат Садовник заболел, мигом распространилась по Цитадели, проникая во все уголки, словно вирус, который, как опасались монахи, и был причиной заболевания. Слухи расползались по трапезным, отвлекали братьев от молитвы, от изучения священных книг, усиливали напряжение, пробуждали уснувшие было страхи: теперь, когда Таинства здесь больше нет, не обрушится ли на них всех библейский мор?

Афанасиус услышал новость в кабинете аббата. Со дня взрыва он проводил здесь ежедневно по нескольку часов, стараясь разобраться во всевозможных сообщениях, вырезках из газет и докладных записках, благодаря которым Цитадель узнавала обо всем происходящем во внешнем мире. В последние дни это чтение не приносило радости.

Почти все вырезки он скатал в тугой шар и бросил, как только прочитал, в стоявшую у стола корзину. Ее содержимое шло в камин, который, правда, не разжигали со дня смерти старого аббата. Афанасиус приходил сюда в поисках уединения. Корзина была наполнена уже почти доверху, и он подумал, что надо сказать поварам, чтобы они забрали этот мусор. Им всегда требовалось что-нибудь на растопку своих больших печей. Просмотрев последнюю вырезку, Афанасиус хотел уже встать из-за стола и уйти из кабинета, но тут послышался тихий стук в дверь — принесли свежие сообщения.

Доставил их брат Осгуд — тощий беспокойный монах, похожий чем-то на грызуна. Его совсем недавно перевели из новичков-послушников в серых сутанах в число монахов, отвечающих за монастырское хозяйство и облаченных в коричневые сутаны. Он безмолвно, крепко стиснув зубы, прошел к столу и положил перед Афанасиусом стопку бумаг, перевязанных темно-зеленой лентой. Бросалось в глаза лежавшее сверху письмо, написанное от руки и адресованное «брату Павлину». Афанасиус, желая поскорее узнать, что в нем написано, инстинктивно протянул руку и сразу же остановился — брат Осгуд почему-то задержался в кабинете.

— Что-нибудь случилось?

— Брат Садовник заболел, — ответил Осгуд, почесывая руки. — Поговаривают, что это такая зараза, которая поражает кожу. Его в лазарет унесли.

— Спасибо. Когда закончу с делами здесь, пойду проведать его.

Осгуд кивнул, но и не подумал уходить. Он откашлялся и потупил глаза.

— А как вы думаете, правда это? Ну, я про хворь говорю. Просто в саду завелась какая-то зараза, и с Посвященными неладное случилось, вот люди и начинают тревожиться.

— Что же тревожит их?

— Да вот думают, не прогневали ли мы чем-то Господа Бога? А Он теперь нас за это и карает.

— Быть может, и прогневали, — сказал Афанасиус, припомнив то, чему был свидетелем в часовне близ вершины горы. Потом взглянул на брата Осгуда и увидел на его лице страх. — Не тревожься. Брат Садовник устал до изнеможения, его страшно огорчила болезнь, поразившая деревья. Думаю, что причина его заболевания кроется в этом, а не в гневе Божием. К тому же я уверен, что болезнь его не заразна. — Он кивком указал на пальцы Осгуда, все время нервно почесывавшегося. — Когда вокруг говорят про блох, всякий невольно начинает чесаться. Ступай, делай свое дело и не допускай, чтобы всякие сплетни и слухи заглушали в тебе голос здравого разума. А это, — Афанасиус показал на корзину, полную бумажного сора, — отнеси в кухню и отдай брату, который распоряжается топкой печей. И никогда не забывай: сегодняшние новости завтра будут годиться только на растопку.